Приятель - Дэвид МакГроги

Мэри никогда не была замужем, не имела детей и порой говорила об этом с сожалением, даже на самом пике своей карьеры. Быть может, по этой причине она неизменно проявляла самый беззастенчивый интерес к тому, с кем я встречаюсь, расспрашивала, что это за женщины, просила познакомить ее с ними. Она хорошо знала, что быть счастливым можно не только в комнате для прессы, но и далеко за ее пределами, и хотела, чтобы я тоже вполне это осознал.

Когда Мэри заболела, коллеги из «Пост» делали для нее все, что могли: часто навещали, приносили лакомства, вывозили на прогулки, иной раз – и в редакцию. Я проведывал ее каждые две-три недели, по очереди с племянником и племянницей Мэри, которые тоже жили в Бостоне. И вот через несколько часов после того, как Гарри побывал на приеме у доктора Бендок, я уже летел в Вашингтон: дня за два до этого Мэри срочно прооперировали по поводу аппендицита, вот я и хотел нанести ей в больнице незапланированный визит. Поэтому попросил Кэрол назавтра отвезти Гарри к доктору.

В вашингтонский отель «Мэдисон» я прибыл где-то в половине десятого вечера, навещать Мэри было уже поздновато, а потому я решил отложить визит на следующее утро, рассчитывая отправиться в больницу пораньше. Я уже вошел в номер и как раз шарил по стене в поисках выключателя, когда зазвонил мой мобильный, причем на дисплее высветился незнакомый номер. Я ответил. Это звонила домашняя сиделка Мэри. Она обычно называла меня полушутя «мистер Брайан», хотя я много раз просил ее называть меня просто по имени. На этот раз она не пыталась шутить.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Ваша тетя только что скоропостижно скончалась.

Так-то вот: я был в десяти минутах езды от больницы, а Мэри умерла почти в полном одиночестве. «Вот тебе и раз», – подумал я.

На следующий день я все еще оставался в Вашингтоне, когда мне позвонили и сообщили о состоянии Гарри.

* * *

Все утро я договаривался с распорядителями похоронных бюро, юристами и священниками. Я не ждал огорчительных неожиданностей из Бостона, но неприятности учуял сразу, как только схватил свой мобильный телефон и услышал, каким голосом поздоровалась со мной доктор Бендок. Говорила она в непривычной официальной манере, но голос ее дрожал и прерывался. УЗИ, сказала она, показывает, что у Гарри лимфома – опухоль, обычно приводящая к смерти. У собак бывают лимфомы двух типов, и у Гарри как раз худший вариант, опухоль, которую очень трудно вылечить, хотя в принципе возможно, если повезет.

У меня подкосились ноги, и я опустился на краешек кровати в своем гостиничном номере, который показался мне сейчас совсем крошечным, а из телефона словно дохнуло ледяным ветром. Доктор Бендок продолжала говорить, но я уже не очень понимал, что именно. «Так, спокойно, – сказал я себе. – Слушай, что она говорит. Постарайся все понять как следует».

– И долго собака может жить с такой опухолью? – спросил я наконец.

Последовала продолжительная пауза, словно доктору очень не хотелось отвечать на вопрос. Но она знала, что ответить придется, потому что от меня уклончивыми намеками не отделаешься.

– Возможно, месяца два-три, – проговорила она.

Мэри умерла. Настал черед Гарри. Я никоим образом не хочу ставить на одну доску неизлечимую болезнь собаки и чудесного человека – да любого человека, если на то пошло, – но для меня такое совпадение было катастрофическим: два самых энергичных и самых близких мне существа уходили из жизни с разрывом в несколько месяцев. Доктор Бендок продолжала говорить: о химиотерапии, которая может принести временное облегчение, о том, что собаки способны долго сопротивляться болезням, а Гарри в особенности доказал свое умение не пасовать перед трудностями. Я поверил бы ей, поверил бы всему, что она говорила, успокаивая меня, да только доктор Бендок плакала при этом, и слезы были красноречивее всяких слов.

Мы сидели на веранде, сосредоточившись только на настоящем. Я мечтал обрести способность поворачивать время вспять, а Гарри, свесив лапы с верхней ступеньки, растянулся на своем обычном месте возле ящичка с увядшими недотрогами. Я прижался к псу, поглаживая его мохнатые уши.

Когда пришла доктор Бендок, прижимая к груди пакет из плотной оберточной бумаги, Гарри застучал хвостом по полу и хотел встать, но тут же вспомнил, как ослабело тело и как сильно болят все мышцы. Пэм раскрыла рот, однако хорошего сообщить ей было нечего, и она просто поцеловала пса в лоб. Я сказал ей:

– Если хотите, идите вперед, а мы вас через минутку нагоним.

В течение этой минуты Гарри грустно смотрел на расстилавшийся перед ним мир: на нашу улицу, которая существовала уже полтораста лет, на выстроившиеся вдоль нее кирпичные дома, на тротуар, по которому так часто проходили его друзья и почитатели – школьники, соседи, рабочие, – и каждый находил минутку, чтобы поговорить с ним. Славный был мир, добрый, щедрый – мир Гарри.

– Пойдем, дружище, – сказал я наконец, и голос мой слегка дрогнул. Он послушно встал на ноги, прилагая для этого отчаянные усилия, повесил нос, а я отворил ему дверь и впустил в вестибюль.

Гарри, этому чуткому изумительному существу, равного которому я не знал, оставался один месяц до десятого дня рождения. До самого конца он был таким же умным, таким же добрым, как и раньше, моим неизменным спутником и на пеших прогулках, и в автомобиле, дома, в магазинах, в парках – всегда без поводка, игривый, он ценил мои шутки и сам нередко любил пошутить. Последние пять месяцев мы жестоко боролись с его лимфомой посредством стероидов, химиотерапии, новой диеты. Мы хватались за каждую соломинку, ни от чего не отказываясь, молились о том, чтобы хоть что-то помогло. Гарри терпеть не мог этого лечения. В приемном покое онколога в одном из пригородов Бостона он, едва заслышав свое имя, обычно падал у моих ног и заставлял меня на руках вносить его в процедурную. Там ложился на специальную кушетку и со страдальческим видом смотрел прямо перед собой, пока медсестры отыскивали его вены и вкалывали очередную порцию лекарств. Наконец суровая женщина-онколог по фамилии Ким, по-моему, не очень-то любившая животных, заявила мне, что больше ничего не может сделать.

Почти весь август того года мы провели в арендованном домике на побережье Мэна, примерно в одной миле от столь любимого нами взморья, и Гарри до предела использовал каждую минуту. Он медленно бродил по песчаному пляжу, счастливо окунал лапы в набегающие волны холодного прибоя, крепко спал в тени дощатого навеса, пока я стучал по клавишам ноутбука. Мы всю его жизнь были неразлучны, а в то лето просто не отходили друг от друга ни на шаг. Если я доставал из кармана ключи от машины, Гарри даже не поднимал глаз, чтобы разобраться, беру я его с собой или нет, – он просто шествовал к автомобилю.

Шерсть на нем к тому времени стала совсем длинной и взъерошенной, морда вся поседела. За предшествующие четыре месяца он постарел лет на двадцать, но каким-то образом ему удавалось выглядеть еще более симпатичным, держаться с еще большим достоинством, чем прежде. В Бостон мы возвратились в День труда[19], и я побаивался, что псу будет грустно без песчаного пляжа и обилия свежего воздуха, но я ошибался. Он все так же любил гулять по утрам, проводить время на веранде по вечерам и лежать под столом, когда я смотрел, как «Ред Сокс» героически движутся к своей первой за восемьдесят шесть лет победе в абсолютном первенстве США. И все это время он терпел жестокие приступы болей в животе, не желая сдаваться, не желая подавать мне знак, что ему настало время уходить.