Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи - Масадзи Исикава

Ежедневно, буквально на каждому шагу, мы слышали это слово – Чучхе. «Чучхейский метод ведения сельского хозяйства… революционный чучхейский метод организации производства…». Все у них было чучхейским. Все послушно кивали, но никто и никогда даже не спросил, а что вообще на самом деле означает это слово – Чучхе.

Слово это можно переводить по-разному – и как «самообеспечение», и как «автономность», и даже как «независимость» или «самостоятельная ответственность». То есть все то, чего мы не имели. Согласно «философии» Чучхе, «человек – хозяин мира, поэтому он решает все». Это предполагало, что мы в состоянии преобразовать мир, сделать головокружительную карьеру, одним словом, мы – хозяева своей судьбы. Это было просто смехотворным утверждением, но ведь иначе при тоталитарных режимах и не бывает. Язык просто вывернут наизнанку. Рабство – это свобода. Подавление – это освобождение. Полицейское государство – демократическая республика. И мы – «хозяева своей судьбы». Но стоило только что-нибудь возразить против этого – ты труп.

Даже если людям приходилось сталкиваться с невероятными трудностями, лишениями, физическими и моральными, если они страдали от истощения из-за нехватки продовольствия, им все равно не дозволялось решать за себя и проявлять инициативу. Наказание за ослушание – смертная казнь. Я никогда не прощу Ким Ир Сену то, что он лишил нас права мыслить.

По прошествии нескольких месяцев я попросил перевести меня в «механизированный отряд», куда должны были поступить 3 советских трактора. Человеко-часы водителей тракторов учитывались по двойному тарифу, ну и, естественно, все рвались в трактористы. И меня не удивило, когда я столкнулся со ставшим уже привычным предвзятым отношением к себе.

– Ты понимаешь, что на тракторе можно ездить по дорогам?

– Ну да…

– А ты понимаешь, что дороги в нашей стране представляют собой государственный секрет?

Вот это да!

Как ни безумно звучит, но это на самом деле так. Тогда расположение всех железных, автомобильных дорог и рек считалось военной тайной. Раскрывать сведения о них запрещалось под угрозой смерти.

– А тебе не приходит в голову, что для таких людей, как ты, доступ к секретным сведениям запрещен?

Таких людей, как я. Будущий японский предатель. Но на сей раз я решил, что не смирюсь с очередным отказом, и все-таки написал в Народный комитет нашей деревни.

«Как вам известно, – писал я с хорошо разыгранным негодованием, – я упорно трудился ради построения великого социалистического будущего нашей Родины. И теперь я хочу работать еще усерднее. Я хочу стать водителем трактора. Я осознаю, что на тракторе мне придется преодолевать большие расстояния, но я никогда не смогу запомнить пройденный маршрут и приложу все усилия».

К моему великому изумлению, мое заявление приняли. Я получил несколько уроков вождения и с первой попытки сдал экзамен на право управления трактором. Похоже, все понемногу налаживалось.

Примерно тогда же моего отца неожиданно перевели из нашего хозяйства в кооператив по выращиванию фруктов. Никто не мог понять почему. Но и там ему приходилось вкалывать до седьмого пота. Как, впрочем, и мне. Но как бы мы ни старались, содержать семью мы не могли. Мои сестры все еще ходили в школу, и я не забуду до конца дней, как паршиво нам было ощущать, что мы не можем обеспечить им достойное существование. Не стану даже описывать всю глубину охватывавших меня отчаяния и безнадежности, когда я, вернувшись после долгого рабочего дня в наш дом в Тончхон-ри, видел, насколько они голодны. Что бы мы ни делали, за что бы ни брались – еды никогда не было вдосталь.

В теории здоровому человеку необходимо 700 граммов еды в день. Пожилые и больные люди получают 300 граммов в день. Правильно. Если ты болен или стар, ты наказан. На деле все обстояло еще хуже. Кто не работал, тот не ел – буквально. Так что старики должны были работать до самой смерти. Они и работали…

Матери же работать не разрешали. Она каждый день бродила по горам в поисках грибов и кореньев. Часть мы съедали, остальное она несла на рынок. Полиция время от времени устраивала облавы, но на базаре постоянно дежурил кто-то, кто высматривал приближающихся блюстителей закона. Завидев их, он вопил: «Полиция!» – и все разбегались. Иногда полицейских удавалось подкупить, и они на некоторое время прикрывали глаза на незаконную торговлю, но это все равно было очень рискованно – доверять полицейским нельзя было ни в коем случае.

Мы едва-едва сводили концы с концами. Но я все еще надеялся, что найду работу получше. Хотя, надо признать, мне нравилось быть трактористом. Мы ведь постоянно жили словно под колпаком. Даже дышали с оглядкой. А на тракторе я ощущал странное чувство свободы. Это был единственный способ погрузиться в собственный мирок и вырваться из-под постоянного надзора. Нет слов выразить это блаженство.

Люди посмеивались. «Ну, и что тебе с этой работы?» – недоумевали они. «Почему ты так горбатишься?» Они не понимали и понять не могли, что вождение трактора было единственной возможностью хоть ненадолго, но ощутить себя свободным человеком, побыть в стороне от недремлющего ока начальства, не слышать его оскорблений и призывов. Так что я не был сумасшедшим. Работа была моим единственным убежищем.

И я просто любил водить тот трактор.

Говорят, что печали и радости следуют друг за другом. Как я это понимаю, люди, кому выпало и пострадать, и порадоваться, должно быть невероятно счастливы. Но есть и такие, на чью долю выпадает одно только горе. Такое мне знакомо.

Я стал водителем трактора летом 1966 года. Вскоре после этого через Красный Крест пришло письмо от брата матери, моего дяди, из Японии. До нас оно добиралось долго и трудно – края его были потрепаны и загнуты, чернила расплылись в нескольких местах. Мать за эти годы несколько раз писала родственникам, но ответа не получала никогда.

И вот наконец письмо с родины. Моя мать с сильным волнением вскрыла его. Она читала его молча и быстро, но когда она дошла до второй страницы, письмо выпало из ее рук, а сама она упала без чувств.

– Мама! Что случилось? Что произошло? – кинулся я к ней.

Я поднял письмо и, пробежав глазами, понял, что умерла ее мать, наша бабушка:

«Твоя мать все время звала тебя на смертном одре».

Я вспомнил последние слова бабушки. «Вы – японцы», – сказала она мне, и я помнил ее печальный взгляд. Она знала свою историю. Она понимала и то, какие ужасные вещи происходят под колониальным господством. Я знал, что бабушка отчаянно пыталась уговорить мать не уезжать из Японии, но так и не уговорила. Я до сих пор помню, как искал ее на станции Синагава – но она так и не приехала проводить нас.

После смерти бабушки лицо моей матери избороздили глубокие морщины. Она внезапно превратилась в совершенно изможденную, обессиленную, безнадежно отчаявшуюся женщину. Это были не старческие морщины – горе и боль вызвали их. Я так хотел облегчить ее жизнь, но представления не имел как. Что бы я ни делал, как ни надрывался, мы продолжали жить впроголодь.