Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи - Масадзи Исикава

Когда мы с грехом пополам возводили новое жилище, единственным, кто помог нам, был кузнец Чон. Первым делом мы отвезли срубленные в лесу деревья на лесопилку. Потом сложили из собранных у реки камней фундамент. Мать с сестрами набрали глины для стен. Несколько недель спустя мы покрыли соломой крышу, чтобы уберечься от дождя. Закончив со строительством, мы, конечно, почувствовали облегчение, но у нас не сохранилось ничего из утвари, не было ни еды, ни одежды. Мой отец вынужден был потратить большую часть нашего скудного семейного бюджета, чтобы купить еду на рынке. На одежду денег уже не оставалось. Нам пришлось обходиться всего одной сменной одежкой и без нижнего белья вообще.

Мать моя постоянно повторяла «Мне так жаль! Я так сожалею!»

– Я тоже. Я всегда только портил вам жизнь, – вторил ей отец.

Он снова потряс меня. Он, казалось, совершенно преобразился. Меня переполняли противоречивые чувства. Я впервые видел, как отец проявлял заботу о матери, что, конечно же, было здорово. Но в то же время, я думал, неужели для того, чтобы начать заботиться о матери, ему потребовалось, чтобы наша семья пережила полный крах? М-да, долго же он шел к этому.

Даже сейчас я иногда задаюсь вопросом, почему мой отец в Северной Корее так отличался от человека, которым был в Японии. Я раньше думал, что это было связано с его физической силой. В Японии сила давала ему некоторую власть. Но в Северной Корее сила не давала ему ничего, став, скорее, пассивом его, а не активом. Но я думаю, проблема была куда сложнее. В Японии он столкнулся с нетерпимостью, предвзятостью и дискриминацией. Единственным способом выразить свои чувства и противостоять окружению было насилие. При этом он считал, что тогда сражался за справедливость, защищая своих братьев-корейцев.

Когда мы наконец вселились в нашу убогую самодельную лачугу, отец стал чаще рассказывать о своем прошлом.

Рассказы его постоянно вертелись вокруг старых обид. Но разве можно его было в этом винить?

– Невероятно. Я ведь сражался за моих соотечественников в Японии. Я бы за них жизнь отдал. И что я за это получил?

И он обводил руками нашу халупу.

– Вот это?!

Порой он не мог сдержать гнева и разочарования.

– Я не могу поверить, как эти гады облапошили меня! Масадзи, если когда-нибудь вернешься в Японию, выскажи им все, что я о них думаю!

Странно, но я никогда не слышал, чтобы он жаловался на политическую систему Северной Кореи или на власти. Потом я все же понял, что мой отец никогда и не знал, что такое истинная свобода. Он родился в условиях колониального господства Японии, и его превратили в раба. И, кроме рабства, он не видел ничего. Вероятно, это и объясняло то, почему он со временем стал куда более умеренным в своих суждениях и поступках.

А вот моя мать превратилась в запуганную женщину.

Вскоре после нашего переселения в неказистую лачугу к нам зашел молодой полицейский. По словам этого товарища, наша семейная регистрационная книга была заполнена неправильно. В графе «национальность» у моей матери было записано, что она японка, а имя ее – Миёко Исикава.

– Вы должны сменить имя и фамилию! – вопил он, сверля взглядом мать.

– Она японка, – вмешался я. – Зачем ей менять фамилию и имя?

– Вы живете в Северной Корее. И должны сменить имя! – орал он прямо в лицо моей матери. – Вы должны взять себе северокорейское имя и фамилию!

– Отстаньте от нее! – предупредил я полицейского, подойдя ближе. – Только пальцем ее троньте, и я убью вас!

Тут он несколько охолонул.

Мать, не поняв из этой перепалки ни слова, испуганно смотрела на нас.

Полицейский расправил плечи и выпятил грудь вперед в тщетной попытке выглядеть солидным.

– Ладно! – рявкнул он. – Смените имя и фамилию… в следующий раз!

Что бы это значило? – не понял я. – Ну и ладно.

Сказав это, он ушел.

Я посоветовал матери не волноваться. В эту тему мне не хотелось углубляться из опасений расстроить ее еще сильнее.

Мать, тяжко вздохнув, надела видавший виды рюкзак. Она выглядела настолько измотанной, что я невольно испугался за нее.

– Надо сходить раздобыть чего-нибудь к ужину.

И потащилась вверх по горе на поиски папоротника или диких грибов – хоть чего-нибудь съедобного. На матери были латаные-перелатаные мешковатые рабочие штаны, на ногах – рваные башмаки. Мне захотелось расплакаться. В последнее время мать часто и долго плакала, иногда целыми часами. Я пытался утешить ее, но не находил слов. Не было в языке таких слов, чтобы ее утешить.

В средней школе мне казалось, что, если я буду прилежно учиться, то непременно найду выход из той ситуации, в которой мы оказались, и спасу нашу семью. Несмотря на пожар, несмотря на травлю, с которой мы сталкивались ежедневно, я был свято убежден в том, что если я приложу достаточно усилий, то в конце концов найду способ обеспечить себе и своей семье приличную жизнь. Приближался день окончания школы, и я учился, не щадя себя.

Как-то месяца за три до церемонии вручения аттестатов учитель раздал нам анкеты. В них требовалось указать, зачем мы собирались после школы, описать свои планы на будущее. Это было жестоким экспериментом, как выяснилось, поскольку на самом деле никакого выбора у нас не было. Но тогда я об этом еще не знал. Лучше всего я успевал по физике, и я хотел изучать этот предмет и дальше, в университете, чтобы стать ученым-физиком. Поэтому я добросовестно написал:

Я хочу изучать физику в университете.

Кто-то меня спросил, что я написал, и я честно ответил. Кое-кто из одноклассников, услышав, что я сказал, разразился смехом.

– Ха! Этот парень надумал учиться в университете, – объявил одноклассник.

Теперь уже хохотали все. Я не понимал, в чем дело, и, естественно, вспылил.

– Да, я хочу учиться в университете. Что не так? – спрашивал я.

На следующий день на консультации, которую проводили директор школы и мой классный руководитель, я узнал что. Сама эта «консультация» вместе с этими анкетами и опросами оказались полнейшей липой. Мне сказали, что после получения аттестата об окончании средней школы у любого северокорейца есть три пути. Вот только выбирать какой-то из них было нельзя. То есть выбор делали за нас. Теоретически, если тебе хватало ума, а происхождение и воспитание позволяли, тебя отправляли в университет. Если ты был физически силен и здоров, ты попадал в армию – в военное училище или солдатом в регулярные части. Все остальные шли работать. Но то, на какой путь тебе предстояло ступить, определялось не знаниями или прилежанием – все зависело от твоего социального статуса «сонбун».

В соответствии с рейтингом «сонбун» все население Северной Кореи делилось на три уровня-слоя: «основной слой» – лоялисты, «колеблющиеся» и «враждебные элементы». «Сонбун» отражал происхождение, уровень лояльности политической системе, а также определял социальное окружение и связи. Учебные достижения не имели значения, какими бы блестящими они ни были. Все твои жизненные перспективы расписывались сразу и наперед – если ты принадлежал к «основному слою», ты мог смело рассчитывать на светлое будущее. Ну а если ты попал во «враждебные элементы», ты был обречен всю жизнь оставаться на дне общества. Никаких перспектив карьерного роста. Никаких шансов улучшения материального положения. Никакого выхода.