Calendar Girl. Никогда не влюбляйся! Февраль - Одри Карлан

Когда мы закончили, Алек помог мне снова добраться до кресла.

Затем он методично протер мои губы влажными салфетками, убирая все остатки краски, после чего протянул мне стакан воды и бальзам для губ. Клянусь, этот мужчина продумывал все до мельчайших деталей. Затем Алек отошел на другой конец комнаты, оставив меня наедине с музыкой и картиной. Я все глядела и глядела на себя. Тот образ, для которого я позировала в первый день, висел на стене слева. Ярко-алые губы и текущая по щеке слеза поражали глубиной своей скорби. На картине справа был тот же образ, запечатленный на фотоснимке, но рядом, приложив руку к его сердцу, стояла другая я. Следы поцелуев покрывали почти каждый свободный сантиметр картины.

Горящий над полотнами свет как будто исходил из них, подчеркивая глубину черного и белого. Вдобавок, текстура красной краски придавала всему изображению иллюзию объемности.

– Ты уже поняла, что это значит? – спросил Алек, глядя на свою работу.

Я смотрела на него несколько долгих секунд. Наблюдала за тем, как он оценивает свое творение, и думала, что он был бы гораздо более подходящим предметом для этой картины. Такой высокий, сильный и мужественный. Волосы, собранные в небольшой узел у него на затылке, отливали в свете ламп золотом. Он поскреб бороду и усы костяшками пальцев и снова спросил:

– Поняла, ma jolie?

Я покачала головой и сосредоточилась на картине.

– Я вижу, что она прекрасна и что я на ней как бы движусь.

Его взгляд метнулся ко мне.

– Движешься?

– Да, – шепнула я, глядя на первое полотно. – Здесь я выгляжу грустной, но не просто грустной. Я погружена в тихое отчаяние. Ты нарисовал в моих глазах такую глубокую печаль, что кажется – я никогда не буду счастлива. Что она никогда не будет счастлива.

Я попыталась отстраниться от девушки на картине, хоть это и было трудно. У меня создавалось ощущение, что Алек этого не хотел.

Он кивнул.

– Да, когда я сделал этот снимок, он причинил мне боль. Так я понял, что он – тот самый, который мне нужен. Искусство заставляет тебя что-то чувствовать. Чувствовать себя хорошо или плохо, чувствовать печаль, любовь, ненависть, холод, тепло. Все, что мы видим, вызывает в нас какую-то эмоцию. Этот вызвал в тебе именно те чувства, что и должен.

– Но почему? Почему ты хочешь, чтобы кто-то ощутил печаль и тоску настолько глубокие, что от них невозможно оправиться?

Он пристально взглянул мне в глаза.

– Потому что это то, что я хочу показать зрителю. Картина называется «Нет любви для меня».

Его слова пронзили мне сердце, словно стрела. По обеим щекам покатились слезы.

– А другая? – спросила я, хотя боялась услышать ответ.

– Что ты чувствуешь, глядя на нее?

Быстро взглянув на своего грустного двойника на фотографии, я поспешно отвела глаза.

– Стыд.

Алек сжал зубы и чуть кивнул. Я снова сосредоточилась на картине, на которой прикладывала ладонь к сердцу печальной Миа.

– Надежду.

И снова он молча смотрел на меня, ожидая чего-то. Я оглядела все красные отпечатки губ на изображении Миа, протягивающей руку к своему печальному образу.

– Любовь, – пожав плечами, добавила я.

Алек развернулся, подошел к креслу, в котором я сидела, и опустился на колени. Взяв мое лицо в обе руки, он нежно поцеловал меня. Я почувствовала во вкусе его губ выпитый утром кофе и что-то еще, темное, присущее лишь ему.

– Ты видишь то, что я хотел показать. Стыд, надежду и любовь.

Он глядел на меня широко распахнутыми глазами, и черты его лица странно смягчились.

– Но почему? Эти чувства трудно постичь. И дело не только в этом – они часто приводят людей к гибели.

– Как порой и искусство. Все в глазах смотрящего. То, что видишь ты, и то, что вижу я, вызывает у нас разные чувства, как и должно быть.

– Ты уже назвал ее?

Он медленно кивнул.

– Как?

– Так, как должен почувствовать себя зритель, глядя на нее.

Я медленно сглотнула, ожидая, что он скажет. Но Алек замолчал.

– А именно?

Он провел пальцем по моему лицу, от виска и до губ. В его глазах, устремленных на меня, сквозило благоговение.

– «Возлюби себя».

На следующей неделе у нас с Алеком установилось регулярное расписание. Съемка, еда, секс. Живопись, еда, секс. Мы не выходили из здания, а на улице большую часть времени шел дождь. Я мечтала оказаться в солнечном Малибу, где можно было свободно плавать, гулять и заниматься серфингом. Но больше всего, не считая своей семьи, я скучала по Уэсу. Не поймите меня неправильно – Алек меня не разочаровал. С ним было легко общаться, и в постели он оказался просто сногсшибателен, но наши с ним отношения все равно ограничивались работой и трахом. Это были «занятия любовью», по его выражению, а я называла это трахом и обожала, хотя и не собиралась делиться своим восторгом с Алеком. Вообще-то могло быть и хуже. Он мог таскать меня по скучным музеям и заставлять любоваться картинами других художников.

Сегодня я не должна была спускаться в мастерскую до вечера. Что-то новенькое. Обычно он желал видеть меня там сразу после того, как я просыпалась. Проблема заключалась в том, что, оставшись наедине со своими мыслями, я начинала думать обо всех тех вещах, которые остались в моей настоящей жизни и по которым я скучала. Об отце – он так и не вышел из комы, хотя его и перевели в отделение для выздоравливающих и под опеку государства. Джин сказала, что там нормально, ничего из ряда вон выходящего. Еще она сказала, что они с Мэдди навещают его каждые несколько дней, читают ему и стараются составить ему компанию. Она послала мне его фотографию. Папа лежал на кровати. Синяки у него на лице в основном сошли, но большая часть тела по-прежнему оставалась в гипсе.

Я глядела на экран телефона, на фотографию папы. Было похоже, что он просто спит, а не борется за свою жизнь. Врачи не знали, в каком состоянии будет его мозг, если отец вообще очнется. «Когда он очнется», – напомнила себе я. Незачем заряжать вселенную негативными эманациями. Хотя я не верю по-настоящему во всю эту чепуху, но, если она существует на самом деле, я лично не собираюсь портить отношения с высшими силами.

Пролистнув список контактов, я нажала на быстрый набор Мэдди. Прошла уже добрая неделя с тех пор, как мы с ней разговаривали, и я соскучилась по своей младшей сестренке.

– Привет, сестра, – прозвучал в трубке звонкий голосок Мэдди.

От ее жизнерадостного тона тревога, сжимавшая сердце, чуть ослабла.

– Привет, Мэдс, как дела? – спросила я.

В трубке раздалось шуршание бумаги и звук расстегиваемой молнии.