Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - Клер Дедерер

Моя мать куда-то испарилась. Это нас устраивало. Мы провели день в лесах и на пляже, как маленькие дикари, стремясь лишь к одному — чтобы не пришлось есть свинью. Наконец, измученная и голодная, я отправилась на поиски мамы. Другие мамы — Рита, Маргарет и Пэтти — стояли у свиной ямы, наслаждаясь общением со своими новыми друзьями-хиппи. Рядом были расставлены длинные столы, покрытые старыми простынями в цветочек. На столах красовались созвездия из полупустых мисок — кривоватая керамика, утилитарный сверкающий металл. Но еда меня не интересовала. Пять видов картофельного салата, зеленый салат и какой-то рисовый салат… Салат для детей как еда не представлял никакой ценности.

— Где моя мама? — спросила я.

Гости взглянули на меня поверх своих чашек с вином.

— Донну не видели? — вяло поспрашивала Маргарет и усадила меня на колени. Я обняла ее и рассеянно потрепала по пушистым волосам.

Я ненадолго осталась с ними. Муж Маргарет Дон играл песни Боба Дилана на гитаре, а все подпевали вполголоса. Солнечный свет падал на залив сквозь ветви деревьев. Наконец Рита пошла в дом за вином и высунула голову из двери черного хода:

— Клер! Твоя мама здесь.

Я вошла. Лучи заходящего солнца освещали большую комнату, обитую деревянными панелями. В одном углу на возвышении стояла кровать. Мама сидела на краешке, увлеченно с кем-то разговаривая. Кровать представляла собой спутанный клубок простыней. У нас дома все простыни были белые, отглаженные, аккуратно сложенные. Эти же все были разных цветов: оранжевые, бирюзовые, зеленые. Под простынями лежал мужчина с пушистыми усами и покрасневшей от солнца кожей. Мама даже не взглянула в мою сторону, всё ее внимание было обращено на него. Она была как цветок, тянущийся к солнцу.

— Дорогая, это Ларри. Хозяин дома, — произнесла она таким голосом, будто ждала от меня чего-то.

Я поздоровалась. Ларри тоже поздоровался. Его усы меня пугали; глаза у него были зеленые. Я вышла на улицу, к мамам других детей. Моя вышла, кажется, только через несколько часов.

Я нарядила Люси в праздничное платье из тафты в черно-белую клетку. Ее пухлые ручки торчали из рукавов. Золотистые кудряшки падали на шею. Она здоровалась с гостями у двери.

Пришла Лиза с четырьмя детьми и красавчиком мужем Стивом, который всегда выглядел так, будто был слишком крут для нашей тусовки; Изабель с мужем и Рути с Генри и Джеймсом. Родители Брюса. И конечно, моя мама, Ларри, мой папа и брат с женой и маленьким ребенком. Когда мы говорим «там были все», у каждого из нас свои «все». Это были мои «все».

Я наблюдала за своими родителями. Вообще-то, они были действительно хорошими людьми. Садились рядом с самыми скучными и неразговорчивыми гостями, слушали и общались. Ларри разливал вино и смеялся над чужими шутками. Мама болтала без умолку, но не надоедая. Папа ходил по дому, немногословный, обаятельный, как обычно; его совсем не заботило, что о нем подумают другие. (Разумеется, все мои друзья его обожали.)

Мой брат сидел на кожаном диванчике, опершись локтями о колени, и обсуждал с Изабель ее картины. На нем был красивый кашемировый свитер. Как-то незаметно для меня он стал привлекательным мужчиной. У него было изящное худое лицо и коротко постриженные светлые волосы. Родной, как моя собственная рука.

Мы с братом вместе пережили самые главные события детства. Перемещались из одного родительского дома в другой, никогда не расставаясь. Он был на несколько лет старше меня и даже в детстве обладал умением быть серьезным и шутить одновременно. К себе относился серьезно, но не слишком. Его внимание было мне необходимо. Я также нуждалась в нем, как в остальных вещах, которые брала с собой, путешествуя из пункта А в пункт Б: белье, библиотечные книги, тетрадки с домашним заданием, брат.

А в последнее время я стала задаваться вопросом: что же случилось? Дело не только в том, что мои мама с папой разошлись. В тот период, когда разошлись мои родители — начало 1970-х — другие родители тоже начали разводиться, буквально у всех. И уходили всегда мамы. Вспоминая те времена, я представляю себе это как массовый исход: женщины, бегущие прочь в обрезанных джинсах, деловых костюмах, туниках, мексиканских свадебных платьях и топах на бретельках. Они бежали, как стая собак. На машинах, пешком, на велосипедах, паромах и самолетах. Куда они все направлялись? Некоторые убегали, чтобы повеселиться. Другие — на работу. Кто-то собирался жить в коммуне. Были и те, кто просто переехал в новый дом, не слишком отличавшийся от старого. Отличие было в одном: в том доме был новый мужчина.

Почему они уходили? Почему все сразу? Между 1967 и 1977 годами уровень разводов в Америке скакнул вдвое. Мужчины тоже иногда бросали семьи, но это было всегда. Большая разница теперь заключалась в том, что женщины тоже стали убегать.

Некоторые люди рождаются в странное время. Слишком поздно для одной эпохи, слишком рано для другой. Молодые мамы конца 1960-х — начала 1970-х упустили все радости материнства. Их вымыло на берег, а волны тем временем начали складываться в незнакомые очертания. Феминистки, хиппи, защитники прав человека, культурная элита — все они говорили: это нормально, восставать против традиционного образа жизни. Бросайте всё. Вам же хочется. Нет ничего плохого в том, чтобы всё бросить. А как им хотелось всё бросить, нашим мамам! Как и все остальные, они мечтали о развлечениях, свободе и смысле.

Свобода всегда связана с движением. Обрести свободу — значит бросить всё и уехать. Только вот одна оказалась проблема — дети. Как с ними-то быть? Допустим, решил ты поехать в Сан-Франциско, Марракеш или еще какое модное место, всплывающее в популярных песенках, — детей с собой брать, что ли? Или оставлять? Или брать с собой няню? Или что?

Такой простой, незначительный вопрос: куда деть детей? Но оказалось, не такой уж незначительный. Молодые мамы начала 1970-х отвечали на него со всем старанием, так хорошо, как только могли. Они уходили от мужей и забирали детей, сбегали с бородатыми парнями, которые не знали, что такое ванна, а потом сидели дома, готовили ужины и пили бокал за бокалом, мечтая о вечеринках, на которые не попадут. Такой ответ иногда делал их желчными.

Быть ребенком такой матери означало расти в окружении компромиссов, разочарования и экспериментов, в окружении незнакомых мужчин, что вечно ошивались в доме. Расти в атмосфере странного, необъяснимого оптимизма. Наши матери услышали песнь свободы и, как могли, пытались танцевать под нее.

Идея о менталитете поколения, возможно, глупа, но иногда приживается. Мы говорим о поколении Великой депрессии; о послевоенном буме деторождения и свойственной этим детям ответственности. Беспокоимся о наших детях, детях компьютерной культуры. А меня часто волнует такой вопрос: что, если дети растут в эпоху турбулентности, что становится с детьми, чьи родители хотят быть свободными и считают, что обрести свободу — значит уехать? С точки зрения ребенка, эгоистичность родительских метаний и скитаний делает ситуацию еще более напряженной и непонятной. Наши матери и отцы выбрали этот радикальный сдвиг, его им не навязали, в отличие от войны или Великой депрессии. И вместе с тем, что почти парадоксально, у их детей не было такой же свободы выбора. Мы не выбирали такой жизни. Дети известны своей консервативностью. Будь у них возможность, они бы никогда никуда не переезжали. Дети предпочли бы, чтобы ничего никогда не менялось.