Вдребезги: GREEN DAY, THE OFFSPRING, BAD RELIGION, NOFX и панк-волна 90-х - Иэн Уинвуд

Правила Gilman Street устанавливались в ходе ежемесячных собраний, на которые приглашались все добровольцы. В первые выходные каждого месяца собирались от пятнадцати до сорока человек со своими темами для обсуждения и претензиями. В клубе царила демократия, и любая группа, которая желала выступить на его сцене, сперва должна была получить одобрение комитета. Музыкантам с крупных лейблов вход был заказан. Между политически настроенными активистами часто возникали споры о том, что является приемлемым, а что – нет. Самое страшное наказание, которому могли подвергнуться посетители, получило название «86» – в честь года основания клуба. Эта санкция могла накладываться временно, а причиной служили нарушения списка правил, порой не всегда понятных. Например, посетителям не разрешается пить в радиусе двух кварталов от дверей Gilman. Список десяти основных правил клуба (или, если хотите, заповедей) можно найти как в самом заведении, так и на его официальном сайте. Членский взнос стоит два доллара.

«Проще говоря, под запрет попадают алкоголь, насилие, наркотики, прыжки в толпу со сцены, сексизм и гомофобия, – говорит Вероника Ирвин. – Список сделан в виде трафаретного граффити где-то в метр шириной. Членская карта – это то, на чем держится клуб, и вдобавок к ней люди покупают билеты на сами шоу, которые по сравнению с другими местами стоят дешево. А еще посетителям не разрешается брать с собой собак». Для тех пытливых умов, которые вознамерились узнать, какой человек возьмет с собой собаку на панк-рок шоу, у Ирвин есть ответ: «Среди посетителей Gilman есть много людей, которых без злого умысла прозвали “Крысами Гилмана”, и у многих из них есть собаки. Это совсем молодые ребята, и некоторые из них живут вполне обычной жизнью. Но некоторые из них страдают от зависимости или происходят из семей наркоманов или алкоголиков. Также некоторые из них не ходят в школу или даже не имеют крыши над головой; некоторые рано бросили учебу. Это компания детишек-оборванцев, у некоторых из которых действительно есть собаки. И если рядом с вашим заведением постоянно околачиваются толпы подростков, то вам будет спокойнее, чтобы поблизости не было собак».

Разумеется, Лоуренс Ливермор был одним из главных функционеров 924 Gilman Street. Персонаж, который стремительно превращается в Форреста Гампа нашей истории, признается: «Вам придется хорошенько постараться, чтобы заставить меня сказать что-нибудь плохое об этом клубе. Это одна из самых ярких социальных организаций в моей жизни». Но Ливермор отмечает, что, «как это часто происходит в маленьких замкнутых обществах, люди там были склонны излишне драматизировать и принимать слова слишком близко к сердцу». Больше всего его беспокоит тот факт, что «ничто не вечно, и Gilman Street работает уже более тридцати лет, но из-за меняющейся музыкальной сцены и облагораживания района [вокруг нее] я не знаю, сколько еще клуб сможет продержаться».

Представьте себе сорок добровольцев, которые субботним утром спорят о пригодности группы на основании интервью или изучают какой-нибудь двусмысленный куплет в тексте песен. Согласитесь, картина получается забавной. А если учесть тот запредельный уровень бюрократии, словно речь шла не об обшарпанном панк-клубе, а о правительственном закулисье, то становится еще смешнее. Но, возможно, в этой ситуации стоит ограничиться снисходительной ласковой улыбкой. В конце концов, любой, кому не по душе список правил и санкций Gilman, мог запросто пойти в любой другой клуб мира.

«Именно в Gilman я впервые по-настоящему понял, что значит быть панком, – вспоминает Билли Джо Армстронг. – Дело не только в музыке, а в сообществе и движении. Каждый чудак, ботаник и панк в районе Залива тусовался там, и это было круто. Шоу устраивали для людей всех возрастов. Когда мне было пятнадцать, я хотел попасть на концерты в другие места, но не мог, потому что вход был для аудитории от двадцати одного года или от восемнадцати лет и старше. Но Gilman управляли подростки, и я мог пройти внутрь без поддельных билетов. Формировалось сообщество, в котором участвовали классные музыканты, артисты, группы, редакторы фанзинов и люди, знакомые с миром политики. Именно там я получил первые реальные знания. Все, что я знал до Gilman, было чушью. Это место, куда можно было пойти и поговорить о таких вещах, как расизм, сексизм и гомофобия. Там постоянно разворачивались дискуссии».

В это лихорадочное время Лоуренс Ливермор решил основать свой собственный лейбл звукозаписи. Угадайте с трех раз, какое название он выбрал для своего детища? В 1987 году человек, который возглавлял группу The Lookouts, каким-то непостижимым образом умудрился основать музыкальный лейбл Lookout! Records вместе с другим панк-энтузиастом из Залива Дэвидом Хейсом. Ливермор выпустил на лейбле альбом своей группы One Planet One People. После этого он не планировал выпускать другие материалы от имени компании. Но ему не давала покоя мысль о том, что музыка за авторством групп из Залива, с которыми он дружил, лучше, чем подавляющее большинство других альбомов, выпущенных в то время. Проблема заключалась в том, что к этим группам никто не относился серьезно. Ливермор бродил по окрестностям, пытаясь заразить энтузиазмом каждого встречного-поперечного по поводу музыки, которую создавали у них перед носом. «Люди смеялись надо мной и посылали куда подальше», – вспоминает он. Но он продолжил гнуть свою линию и пришел к выводу: «Если я хочу слушать приличные записи, мне придется сделать их самому».

Ему хотелось самому выпускать пластинки, а не подписывать контракты с группами. Ни один из артистов Lookout! на самом деле не заключал контракт с его лейблом, и эта бизнес-модель сохранится на протяжении всего его десятилетнего пребывания в должности продюсера. Первые четыре семидюймовых сингла компании продавались по два доллара за копию. Как только продажи покрывали затраты на запись и производство тиража, артист получал шестьдесят процентов прибыли. В сравнении: группа на крупном лейбле получает от двенадцати до двадцати процентов от розничной цены каждой проданной записи. Если судить по продажам альбомов, то клиенты Lookout! зарабатывали около доллара за одну пластинку.

Несмотря на то что со временем независимый лейбл начал продавать пластинки огромными тиражами, офис компании находился в арендованной комнатушке дома в Беркли. Лоуренс Ливермор ютился по соседству, также снимая одну комнату за двести долларов в месяц. Он жил здесь, пока не переехал в Англию в 1997 году. Двадцать лет спустя, через два дня после Рождества, Ливермор будет сидеть с вашим покорным слугой в пабе Spread Eagle в Камден-Тауне. Попивая американо без сахара, он с трудом может поверить, будто кто-то считал его тогдашний образ жизни аскетическим. Ему вообще кажется странным, что ни один другой владелец успешного звукозаписывающего лейбла не жил так же, как он. «Мне потребовалось довольно много времени, чтобы привыкнуть к мысли, что я могу тратить деньги, как обычный человек, вместо того чтобы жить в маленькой лачуге», – говорит он.

«Когда мы только начали заниматься музыкальным бизнесом, никто особо не слышал о поп-панке, – рассказывает он о жанре, которому лейбл Lookout! обязан популярностью. – Полагаю, это была короткая фаза во времена Buzzcocks[10] и им подобным, но это сошло на нет. Так что с появлением Lookout! в конце 80-х мы просто начали выпускать местную музыку. Лишь несколько лет спустя народ начал обобщать ее под именем поп-панка. В то же время люди начали критиковать нас и жаловаться, что такая музыка разрушает панк-сцену. Меня это бесило и сбивало с толку. Слово “поп” происходит от слова “populus”, что означает “люди”. Значит, люди говорили о том, что ненавидят других людей, или как это понимать? Что не так с людьми, которым нравится наша музыка? Я думаю так и по сей день. В тот момент, когда что-то становится хоть сколько-нибудь популярным, кто-то обязательно скажет: “Фу, это нехорошо, это ужасно”. Или что-нибудь такое: “О, эту музыку слушают только придурки”. У меня никогда не было планов организовать поп-панк лейбл, но когда люди повесили на нас этот ярлык, я решил: “О’кей, если вы нас так называете, значит, мы таковыми являемся”. И я нисколько не возражал».