Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

И она спросила:

— Выходить?

Если бы так! На углу, возле оперы. Там, где поливают из шланга. Пробежимся по сухому.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал он, прикрыв трубку рукой. — Я хотел спросить, как вы дошли.

— О! — засмеялась она. — Вы очень любезны.

— Ну, вот и все, — сказал он. — Пожелаю вам спокойно додежурить.

Большего не было сказано в то знаменательное утро. Впрочем, и потом, когда они стали часто видеться, не было сказано ничего такого, что могло бы внести ясность в их странную дружбу.

5

Воскресенье, семь вечера, я в гостях, обед подходит к концу, — у Константина Федоровича обедают поздно, даже в воскресенье.

У Константина Федоровича всегда на столе вино — по воскресеньям, разумеется, но он печеночник, и мы, остальные за столом, из солидарности только делаем вид, что пьем. Явился сосед, хирург, — тот пьет и пытается соблазнить меня. Но вино в этом доме как ваза с цветами; гвоздь программы — кулинарные шедевры Елены Ивановны.

Разговор идет бойкий, но не шумный — о том о сем. По-семейному, без всяких церемоний. А я больше молчу, — мне нравится молчать в этом доме. Никто меня не принуждает, не тянет за язык, и вообще каждый держится как ему лучше, — мне хорошо в этом доме.

Всякий раз ругаю себя за то, что пошел, и терзаюсь, собираясь идти, но как только переступлю порог — все терзания прочь. Тут мне легко. Тут я у своих. А ведь это же надо еще акклиматизироваться, самому привыкнуть и чтобы ко мне привыкли. Ей-богу, за полгода я прошел большой и сложный путь.

Зачем? — спрашиваю себя. Ради чего я ступил на этот путь? С какой целью? Иному злопыхателю может показаться, что цель была. Чем я докажу обратное? Вне этого дома мне хочется доказывать, спорить, а в доме этом я отдыхаю от самого себя. Психологический парадокс.

— Психологический парадокс! — восклицает Константин Федорович. — Убил, конечно, супруг, улики явные, а начали расследовать — не мог убить, нонсенс!

Это он ублажает соседа-хирурга: у того пристрастие к уголовным историям. Впрочем, всякий посторонний, попадая в дом Величко, жаждет выпытать у него что-нибудь такое, остренькое. Он охотно утоляет эту жажду, но выкапывает дела давно минувших дней — из практики своей, следовательской, в прокуратуре.

— Кстати, — обращается он ко мне, — вчера тебя не было, а тот мазок на дифтерит, который мы посылали в Москву, проанализирован. — У нас с ним есть особый застольный код — на случай, когда появляются посторонние. — Реакция отрицательная.

Я его понял: идентификация личности по отпечаткам пальцев не удалась. Во всесоюзной картотеке потерпевший, подобранный на Энергетической, не числится и, значит, судимости не имеет. Примем к сведению. Так и говорю.

— Сдвигов в пятницу не было? — мельком спрашивает Величко.

— Глухо, Константин Федорович.

В этом доме за столом — свобода: хочешь — говори о службе, хочешь — о погоде.

Но, видимо заметив тень озабоченности на моем лице, Величко машет рукой:

— Проблемы, которые можно решить завтра, не будем решать сегодня. Доживем до понедельника.

— И выпьем за молодых, — поднимает рюмку сосед-хирург, а взгляд его настырный, устремлен на меня и Жанну.

— Это в каком смысле? — смеется Константин Федорович.

И Елена Ивановна смеется. И Жанна. Я, правда, не смеюсь, но и не тушуюсь.

— За молодость! — уточняет хирург, чокается с Жанной, а потом со мной. — Вообще-то хорошая пара!

— Почти готовая оперативная группа на дому! — смеется Константин Федорович. — Еще бы служебную собачку завести… Но я бы не пожелал своей дочери такой семейной перспективы. Сотрудник следственных органов не создан для личной жизни.

— Придется переметнуться в юрисконсульты, — улыбаюсь я.

Психологический парадокс! — все эти шуточки тут, за столом, кажутся мне вполне невинными и даже приятными для моего слуха, но стоит очутиться одному, как во мне просыпается бунтарь. Я готов драться с самим собой.

Тут, за этим столом, личные перспективы мои не представляются мне столь уж мрачными, хоть я и не собираюсь переквалифицироваться на юрисконсульта. Я даже не прочь вообразить себя членом этой семьи, но дальше обеденного стола и невинных шуточек воображение мое не идет. Есть черта, переступить которую — даже мысленно — я стыжусь. Это болезненный стыд, противоестественный, — но что я могу с собой поделать?

Впрочем, застольная беседа закончена, сосед прощается, но я-то пока не прощаюсь, я — свой здесь, домашний. А домашнему, прирученному, ручному — самое время с отцом и дочкой перебраться в отцовский кабинет: это у нас традиция. Послеобеденный перекур.

Ни я, ни тем более Жанна не курим, однако Константину Федоровичу в таких случаях дочерью разрешено побаловаться. Он бросил, как и я, но в противоположность мне может курить, а может и не курить, для него папироска — забава.

Усаживаемся, он достает из письменного стола коробку «Казбека», раскрывает не торопясь, получает удовольствие, действует мне на нервы.

— Не мучься, — протягивает мне. — Разок потяни и брось. Закаляй волю.

— Будет тебе, папа! — вмешивается Жанна. — Боря — не ты.

Это верно. На каких-нибудь десять процентов дочь идеализирует отца, но на остальные девяносто я с ней вполне согласен.

Спичечки, чирканье, синеватый дымок, табачный запашок — я порядочно отвык от всего этого, — и, блаженствуя, Величко спрашивает:

— Глухо, говоришь?

— Глухо, — говорю.

— Папа, может, мне уйти? — Жанна.

— Не кокетничай, — отвечает он. — Ты в курсе дела, да к тому же оно оперативного секрета не представляет. Я бы даже предал его огласке: взять и направить фото на телевидение, пускай покажут многотысячным зрителям, авось кто-нибудь и откликнется. Мужчина далеко не пенсионного возраста; если одинок, то должен же где-то работать, есть же какие-то сослуживцы…

— Лет тридцать семь — тридцать восемь, — вставляет Жанна. — Но по внешнему виду можно дать больше. А картина некоторых внутренних органов очень напоминает хронический алкоголизм.

— Судишь по печенке? — щупает бок Величко.

— Папа, ты — сила, как теперь говорят, но умоляю: не будь мнительным!

— Отменим диету?

— А диета, папочка, это в твоем возрасте тоже сила.

— В моем возрасте! — крякает Константин Федорович, пускает дым к потолку. — У меня, Борис, удачная дочь, я готов подтвердить это с трибуны областного слета передовых женщин нашей эпохи, но есть пробелы в этике, это уже моя вина. Я, Борис, не скажу, что слепо обожаю ее или чрезмерно люблю, но, честно говоря, она мне по душе. Она, понимаешь ли, симпатична мне, и я этого не скрываю. А дело это, — продолжает он без всякого перехода, — отличительно тем, что расследование приходится вести сразу в двух плоскостях: устанавливать