Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

в багажник «Волги», старшина поставил запаску. Двигатель поврежден, придется отбуксировать. За долгой писаниной не заметили, как рассвело. Фонарика не потребовалось, когда Кручинин давал протокол на подпись.

Еще прибыла «Волга» — тоже милицейская, из ГАИ, и так получилось, что двое сели в ту «Волгу», а двое — в эту, разделились. С чего бы им разделяться? — но так уж вышло, и ехать вроде посвободнее, и та машина ушла вперед, а эта чуть задержалась. Никто такого подстроить не мог: двое уехали, а двое дожидались, пока водитель протрет ветровое стекло, — мокро было, роса. Та машина была уже далеко, на шоссе, а в эту только усаживались.

— Посмотрите, какой страшный контраст, — сказала Жанна. — Майское утро, куст сирени, спетые гроздья, аромат и эта нелепая смерть! Он сам виноват, но такая жестокая расплата! Наш ровесник!

— Поехали, — сказал Кручинин.

Он был в смятении. Он и не подозревал прежде, что у Константина Федоровича такая красивая дочь. Он глядел прямо перед собой в шоферское зеркальце, стараясь увидеть ее, сидящую рядом. Он видел водителя, его нахмуренный лоб и глаз, то прищуренный, то косящий, а ее не видел.

— Это моя профессия, — сказала она. — И ваша тоже. Отчасти. Но там… — показала она на ветровое стекло, — у меня уже выработался стойкий иммунитет, а когда мне приходится изредка бывать свидетелем этого, у меня сжимается сердце.

И у него сжималось сердце, но не оттого. «Я слишком засушил себя, — захотелось ему сказать. — Я засушил себя планами, графиками, протоколами, постановлениями, всей этой нескончаемой текучкой, без которой себя не мыслю. Мне нужно встряхнуться. Нужен тайм-аут. Я понимаю, что всякая смерть нелепа, если она бессмысленна, и бессмысленна, если нелепа. Впрочем, это одно и то же. Я не могу сейчас думать о смерти, потому что я жесткий, меня не так-то просто разжалобить. Я привычный ко всему и хочу думать о жизни. Я думаю, что эта ночь, которая принесла кому-то смерть, могла бы принести мне новую жизнь».

— Да, — сказал он, — тяжелый случай.

Она глядела в окошко. Волосы у нее на затылке были золотисты и слегка курчавились, а выше — отливали нежной бронзой. Нет, она не красилась, это рассвет ее красил. Уже совсем посветлело.

Наш ровесник. Ровесник остался там, за ним приедут. Он еще побывает на вашем, Жанна, страшном столе. Или на столе кого-нибудь из ваших коллег. Врачи и юристы должны быть немного циниками, а то у них постоянно будет сжиматься сердце. Не нужно думать о смерти, когда вся жизнь впереди. И не нужно молчать: нам не скоро еще случится поговорить.

— Ранний рассвет, — сказал он.

— Еще бы! — посмотрела она в окошко. — Весна!

А у него все сжималось сердце и сжималось: утро будет уже без нее.

И день. И вечер. И вообще вся жизнь. Он это предчувствовал еще тогда, в мае: вся жизнь. Без нее. Он слишком был засушен, чтобы чувствовать иначе.

Но он почувствовал еще и другое: на Гоголевскую потянуло, туда. Там — институт, который он кончал. Туда приходилось захаживать, консультироваться: они в следотделе держали с институтом связь.

Но то он ходил по делу и даже не пытался предаваться воспоминаниям. Он считал это лишним: юность прошла, возврата нет. А мысленно возвращаться — пустое занятие. Оно размагничивает, а не дает зарядку.

И вот он все-таки вернулся — мысленно. Он вдруг подумал, что там, в институте, что-то принадлежащее ему все же осталось. Надо сходить поглядеть: как оно там. И заодно поглядеть на себя.

— Ваша фамилия Кручинин? — спросила Жанка. — Я не ослышалась?

— Так точно, — ответил он. — А что?

— Нет, ничего, — отвернулась она к окошку. — Папа про вас рассказывал.

Вот как! Что же он рассказывал? Что-нибудь смешное? Что-нибудь вроде того, как лейтенант Кручинин — тогда еще лейтенант — посадил подследственного в КПЗ и забыл о нем? Что-нибудь о раннем склерозе или запоздалых попытках амнистироваться за счет зеленой молодости? А может, похвалил? Ваш папа либо хвалит, либо высмеивает — среднего у него нет. Про вас он тоже рассказывал — правда, не мне. Но я теперь берусь утверждать, что он — не выдумщик. Вот и сердце сжимается, а это у взрослых мужчин бывает не так уж часто. Было уже — сжималось, так что ощущение знакомо. Разная степень сжатия, но так — во второй раз. А в первый? Когда-нибудь расскажу.

— Да, — сказал он, — работаю у него.

— А я училась в школе с Лешкой Бурлакой, — сообщила она. — Вы такого не знаете?

— Знаю, — ответил он. — А как же.

Нет, это он придумал: и степень сжатия, и всякие предчувствия, — никаких предчувствий не было, это он внушил себе, когда ехали на аварию. И никакой он не засушенный, а такой, как надо и каким должен быть, — это все ерунда. Это он внушил себе: вон она, новая жизнь. Ничего он не видел, было темно, и голос был самый обыкновенный, а он внушил себе бог знает что.

Проезжали мимо городского парка, за оградой дымилось лиловое облако.

— Как пахнет сиренью! — сказала Жанна.

Вовсе и не пахло.

— Да, — сказал он. — Свежо.

— Пожалуйста, выпустите меня возле оперы, — попросила она водителя. — Я пройдусь.

А сердце сжималось-таки, независимо ни от чего, само по себе, и дальше уж, кажется, некуда было, а оно тем не менее сжалось — еще, напоследок.

— Ну, будьте здоровы, — сказала она, но руки не подала, запахнула свой плащ, взяла портфель. — Рада с вами познакомиться, хотя лучше было бы при других обстоятельствах. Не таких гнетущих. Вот хочу улыбнуться, — добавила она, — и не могу.

— Улыбаться не обязательно, — сказал он угрюмо.

— Обязательно! — возразила она, открывая дверцу кабины. — Люди должны улыбаться.

— Ну, если должны… — улыбнулся он.

Там как раз поливали улицу из шланга — возле оперы; она побежала по сухому, он придвинулся было к окошку, чтобы посмотреть на нее, но машина мигом стронулась с места и понеслась. Что-то осталось, принадлежащее ему, на том углу. И на Гоголевской, в институте, — тоже осталось. Степень сжатия. Любопытная штука. Он опять улыбнулся — сам себе.

В дежурной части окна были еще зашторены и горели лампы.

— Гасите! — сказал Кручинин. — Утро!

Он сказал это так, что все подумали, будто у него большая удача. Бывает. Бывает, за ночь распутываются узлы, каких и не разрубишь.

Но не было у него никакой удачи. Зря подняли шум.

Он позвонил в экспертизу. Где-то не близко сняли трубку. По телефону он не узнал ее: она ли? Голос был усталый.

— Это вы, Жанна Константиновна? — спросил он. — Вас