Манящий запах жареной картошки - Ирина Степановская

Видимо, он был хорошим физиономистом. Он посмотрел на меня и без дальнейших обсуждений сказал, что согласен. Через три дня конверт с визой, билетом и банковской карточкой был у меня в кармане.

Половину этой суммы я оставил жене. Сначала от свалившихся с неба денег она не могла прийти в себя. По прочно укоренившейся у бедняков привычке экономить она еще долго смущенно жалась, выбирая между автоматической стиральной машиной и видео. Тогда без лишних слов я купил ей и то и другое и еще пушистую норковую шубу в придачу.

— Теперь домой? — спросила сквозь слезы благодарности жена, прижимая к груди объемистый мягкий сверток.

— Мне надо слетать в Нью-Йорк, — ответил я, и она онемела.

В самолете я всю дорогу спал. В Рейкьявике, пункте кратковременной остановки, шел дождь. В Исландии, оказывается, тоже есть русская водка. Я выпил в баре в аэропорту стаканчик. В Нью-Йорке после освобождения из-под контроля я взял такси и поехал в бюро по рекомендованному мне адресу. Там меня ждали переводчица и частный агент. Его звали Джим. Он сидел за компьютером и смотрел на меня умными карими глазами. Я пожал его темно-коричневую, красивой формы, худощавую руку. Пока он работал, я приличия ради облетел на прогулочном вертолете статую Свободы, но ничего не понял и никаких впечатлений не получил. Все мои мысли были заняты Машей. Вернувшись к бюро, в ожидании Джима я засел неподалеку в каком-то баре.

Машу Гончарову он нашел через два часа.

— Куда мы едем? — спросил я Джима.

— В прачечную, — ответил он. — Присматривай за своей сумкой, в этом районе полно пуэрториканцев.

Когда мы вошли, в небольшой комнате с полупустыми металлическими стеллажами никого не было. В высоко расположенном маленьком окне виден был только кусочек неба. В воздухе разливался запах какого-то сильного ароматизатора.

«Боже мой, это с филологическим-то образованием!» — успел по-российски подумать я, как дверь отворилась, и, пятясь худенькой спиной, нагруженная массивной тележкой с упакованными пакетами с бельем, в стареньких, еще московских, голубых джинсах, в комнату вошла Маша. Казалось, она не удивилась, увидев меня.

— Я сейчас! — Она разложила на полках белье, и мы вышли на улицу.

— Все изменилось! — сказал я, беря ее за руку. — Теперь у меня есть деньги и я могу тебя увезти в Москву. Мы купим дом в Далеком Поле и будем безбедно жить вместе.

— Нет, поздно! — Она сказала это спокойно и как бы в подтверждение этих слов отрицательно помотала головой. — Я никуда не поеду. Я буду жить здесь сама. Вы все меня предали. Я вам не верю.

— Я не хотел, Маша! Я слишком рано опустил руки! Прости меня! Я знаю, тебе приходится зарабатывать на жизнь в ночном клубе. Это не для тебя! Поедем домой!

— Не мне говорить тебе, Григорий, что дорога в ад, в сущности, вымощена благими намерениями. Я знаю, ты желал мне счастья, так же как и мама, но получилось все по-другому. Я никого не виню. Я не сержусь. Я и сама предала Питера. Вероятно, он думал, что я буду ему хорошей женой. Но и с тобой я не поеду, Гриша. Я не люблю тебя больше. Ты трус!

Да, она стала другая. Внешне не изменилась. Небольшой круглый пучок волос все так же украшал ее нежный затылок, и мелодичные беспомощные нотки все так же звучали в голосе, но не прежняя московская девочка-студентка стояла передо мной. Она была птицей, ударившейся о скалу, но не разбившейся, а вынесшей сильный удар. Птица отлежалась в кустах на морском берегу и теперь уже снова могла летать, но еще неровно, не отваживаясь подняться на большую высоту, однако карабкаясь все выше и выше. Она уже не боялась поднять голову и не боком, а прямо смотреть в небесную синеву.

— Не волнуйся, Григорий, иди! Все будет хорошо! Я уже хожу учиться в школу для медсестер, а в клуб только два раза в неделю. Через полгода у меня будет настоящая работа, и я этот клуб брошу! Когда я встану на ноги, я сама напишу маме, пусть она присылает сюда Наташку. Жизни лучше учиться здесь. Дома, в Москве, мы слишком уж рафинированы. Ну ладно, Гриша, иди, мне пора!

Она на мгновение прильнула к моему лицу, и я почувствовал слабый запах апельсиновой жвачки. Через открытую дверь я увидел, как она вернулась в комнату и села за металлический стол заполнять квитанции. Джим вынырнул откуда-то из-за моей спины и встал рядом.

— Пожалуйста, Джим, отвези меня в аэропорт!

— О’кей! — Он был деликатный человек, этот частный агент.

Я все-таки успел долететь до Москвы. Видимо, мне помогло продержаться то, что все время полета, в течение двенадцати часов, я был очень пьян. В аэропорту меня встречала жена. Видимо, Джим послал ей телеграмму о моем состоянии. У нее в глазах стояли надежда и слезы.

Я успел ей крикнуть вместо приветствия:

— Тимку из гаража возьмите к себе!

В ту же секунду я провалился в небытие навсегда. Может быть, это смешно, но я очень рад, что я умер.

Надо платить.

1996 г.

Оля Иванова уже давно работала в дамском салоне и слыла там хорошим мастером. В таком, знаете, салоне, где работают только на препаратах одной, проверенной, с именем, фирмы. Где косметические средства гранулированы и кремы заключены в микросферы. Где стрижку с укладкой делают так, что потом месяц не хочется мыть голову, чтобы не смыть результат парикмахерского искусства. Где после сделанного маникюра не верится, что эти руки когда-либо впредь могут прикоснуться к грязной посуде. Куда записываться надо только по рекомендации, и то чуть не за полгода вперед.

Оле Ивановой было уже далеко за…, но все предпочитали звать ее Лялечкой. Маленькая собачка до старости щенок. Лялечка была крошкой. От природы имея темно-каштановые волосы, в восемнадцать лет она стала блондинкой, надела туфли на высоченных каблуках и не снимала их ни на работе, ни после.

— Я без каблуков ходить не могу, у меня ноги тогда болят, — заявляла Лялечка вопреки здравому смыслу и воинственно топала очаровательной маленькой ножкой, обутой в модельную «лодочку», сверкала вокруг себя яркими глазками и трясла кудряшками мокрой химии. Мокрая химия уже несколько лет как вышла из моды, но к Лялечкиной пухлой детской мордашке такая прическа шла бесподобно, впечатление было, будто Лялечка с такими волосами родилась, и поэтому она прическу не меняла. Ко всему прочему следует добавить, что муж Лялечку обожал, единственная дочка ее была круглой отличницей и собиралась поступать в педагогический институт.

Лялечка зарабатывала прилично. У нее был свой принцип — она никогда не брала клиентов сверх рабочего времени, даже если очередь к ней растягивалась на два месяца. А очередь именно растягивалась, потому что все, кто стригся у Лялечки хотя бы один раз, хотели потом к ней вернуться. Стригла Лялечка любые волосы так, что достаточно было утром встряхнуть головой, и стрижка ложилась как новенькая. Но стричься для этого надо было минимум один раз в полтора или два месяца.