Душа бессмертна (сборник) - Василий Иванович Белов

этой верности рушится все на свете, она утраивает сопротивляемость человека невзгодам, верность делает нас сильнее, чем мы есть на самом деле. Но среди непреходящих человеческих ценностей, это понятие может быть самое беззащитное. Даже неопытный демагог может легко поставить его под сомнение. Однажды снисходительно назовет верность в любви устарелым, косным человеческим свойством. И вот мы, боясь оказаться несовременными, уже ступаем по фальшивому следу. Ступаем с необъяснимой поспешностью, бездумно, отрекаясь от собственных ценностей, иначе от самих же себя. Разве не так разрушались и разрушаются и другие ничем не заменимые человеческие ценности? Вероятно, самое главное в этом нечистоплотном деле — это поставить истину под сомнение. Ведь, посеяв сомнение, можно уже спорить, можно полемизировать, а там… Там еще неизвестно, чья возьмет. Не менее удачный способ подобного разрушения и в том, чтобы поставить в один логический ряд разновеликие ценности, компрометируя подлинные и возвышая фальшивые. Я думал об этом, уезжая в автобусе на одну из военных баз.

Суровость морской, тем более военной службы ощущается еще на берегу, вдалеке от боевых кораблей. Я смотрел на все глазами непосвященного и то и дело ловил себя на чувстве глубокого уважения к труду моряков, к их нелегкой службе, полной не мнимых, а явных опасностей. Море спокойно плескалось и мерцало в живописной, окруженной зелеными сопками бухте. Силуэты кораблей были недвижимы в этом мерцании. Их крутые, серо-стального цвета бока растворялись в сиренево-солнечной мгле. Мичман, у которого я спросил, как пройти по нужному мне адресу, ничего не ответил: здесь не принято изъясняться с незнакомыми личностями. Я нашел контрольно-пропускной пункт части по собственной интуиции и остановился у автоматического шлагбаума. Матрос, вооруженный пистолетом, знакомится с моими документами, звонит куда-то и пропускает. Затем короткая беседа с дежурным офицером и опять проверка документов. Перед выходом на корабль она повторяется еще раз.

Наверное, я выглядел смешно на этом громадном военном корабле. Чистейшая палуба была пустынна, лишь изредка, козырнув на флаг, проходил матрос или офицер, здесь не было ни тесноты, представлявшейся мне раньше, ни толкучки. Ракетные установки громоздились надо мной, таинственные и грозные. Грозные даже в своем молчании. Где-то в их нутре, а может быть, в трюмах, дремала невиданная энергия, способная в любую минуту послушно проснуться. Задраены двери и люки с медными табличками. Было тихо, только где-то в железном чреве корабля сопела машина турбинного двигателя: корабль словно отдыхал после большого похода.

Но он и впрямь отдыхал после длительного и сложного похода. Экипаж выполнял боевую задачу в дальних незнакомых широтах. Вдали от Родины, во время жестокого шторма погиб один из матросов. Замполит большого ракетного корабля — совсем еще молодой офицер — рассказал мне о том, как команда похоронила матроса, похоронила в океане, по морскому обычаю, с воинскими почестями. Потому что верность погибшим — это особая верность: она никогда уже и ни у кого не может вызвать сомнения.

В моей каюте, хозяин которой в отпуске, светло и уютно. Я слышу, как журчит в шпигате вода и как мерно жужжит вентилятор. Выхожу наверх: внимание привлек матросский хохот. На флоте далеко не всех развозят на белом катере, существует еще бак, иногда ют корабля, где отведено место для курения. Обычно здесь и стоит «фитиль», то есть большая урна, около которой собираются в редкие свободные минуты матросы, слушают неистощимых заливал, вспоминают далекую, ставшую уже призрачной, гражданку. Я угодил на одно из традиционных морских действ. Происходила так называемая продажа нулевого шпангоута. Смысл этой церемонии в том, что служащие последние месяцы передают право перехода за нулевой шпангоут младшим, тем, кто служит по третьему году. Эти-то младшие и выкупали сегодня вечером нулевой шпангоут, выкупали двумя ящиками печенья. И я поспел как раз к печенью… Однако флотский юмор был вовсе не в том, чтобы съесть два ящика печенья, я убедился в этом очень скоро. Еще до того, как спустился задом по отвесному трапу, я леер перекрестил в трос. Шуток по этому поводу было ровно столько, сколько необходимо, и я понял, что здешний народ не только весел, но и воспитан.

Вечером в мою каюту зашел матрос, он застенчиво сказал, что пишет стихи. Стихи были о любви и о доме, о службе и о матросской жизни. «И только чайки грусть матроса понимают…» — читал мне Саша, корабельный машинист, он же и корабельный поэт. Может быть, и не только чайки. Но вот Людмилка, которая живет в городе Сальске и которая вышла замуж на втором году Сашиной службы, вряд ли что-нибудь понимает. Поговорить бы с этой Людмилкой…

Саше пора было на вахту, и он ушел, а я долго глядел, как мигают сигнальщики на соседних кораблях. И почему-то вновь ощутил сердечную горечь. Я знаю сейчас, что женская верность нужна моряку, как нужна их верность родимой земле. И не об этой Людмилке, не о той синеглазой, с поезда, сложены морские песни, не в их честь названы в океанах бухты и острова.

Ночью я впервые в жизни увидел, как швартуется большой военный корабль. В парной темени неожиданно ярко обозначились огни крейсера. Стальная громада быстро приближалась к бетонному пирсу, вот уже ясно слышны подаваемые по мегафону команды. Стремительно прибежали и выстроились на пирсе две группы матросов, которые будут принимать швартовы. Вспыхивают прожекторы. Команды командира сменяются каждую секунду. «Правый средний вперед!» — «Есть правый средний вперед!» Левый малый назад, самый малый назад, правый малый назад, стоп правый… Голос командира напряжен, как напряжены сейчас и зрение, и слух, и то шестое профессиональное чувство, которому нет покамест названия. Сколько же нужно сноровки, умения, выдержки, как надо чувствовать малейшее движение железной громадины, чтобы она послушно отреагировала на приказ с мостика? А приказ один — пришвартоваться… Соединить тысячи тонн металла, этот грандиозный монолит, обладающий невообразимой силой инерции, с бетонным монолитом причальной стенки. В лучах прожекторов стремительно и бесшумно, словно призраки, мелькают фигуры матросов. Они быстро выбирают швартовы — этих многотонных стальных змиев. Бурлит в ночи океанская вода, от кормы нарастают и уходят в бухту ее валы. Но вот затихает тревожно ноющий гул винтов и широкий шум кормовых бурунов. Борт громадного крейсера коснулся бетонного пирса. Коснулся нежно и незаметно, как мать касается спящего младенца, поправляя ему одеяло…

«Варяг» замер у пирса. Да, это был «Варяг», воспетый народом, не сдавшийся на милость врагу, погибший и снова воскресший крейсер