Десять десятилетий - Борис Ефимов

…Вообще, странной и парадоксальной была атмосфера моего второго пребывания в Китае. Оно проходило как бы в двух соприкасающихся измерениях — открытого резко враждебного отношения к советским руководителям и одновременно безукоризненно дружелюбного и гостеприимного отношения ко мне лично. Думаю, что на то было специальное указание руководящих китайских инстанций, и китайцы, как народ весьма дисциплинированный, этому указанию охотно следовали. Моим высказываниям о культуре в Советском Союзе, об идейных принципах советского искусства никто нигде не возражал и в полемику не вдавался. Помню, на встрече в Шанхае, закончив свой доклад, я спросил, нет ли у товарищей вопросов, на которые я охотно отвечу. После довольно длительной паузы председательствовавший спросил:

— А как здоровье вашей жены?

— Спасибо, она здорова.

Тогда был задан следующий вопрос:

— А как поживает Калявсенко?

Я понял, что речь идет о Ксении Кравченко, нашем маститом искусствоведе, недавно побывавшей в Китае.

— Спасибо. Она хорошо поживает, — ответил я.

На этом вопросы были исчерпаны.

Впрочем, помню и такой эпизод. В Пекине, на правлении Союза художников я рассказывал о работе нашего Союза, причем коснулся системы закупки у художников произведений через специальную закупочную комиссию, также состоящую из художников. И тут один из присутствующих крикнул:

— А китайские художники работают не за деньги, а за идею!

Это прозвучало явным вызовом и упреком. И меня это задело.

— Советские художники, — возразил я, — тоже создают свои произведения не для того, чтобы набивать карманы. Они вкладывают в свои картины, скульптуры, рисунки чувства, мысли, идеи. Но при этом, художники такие же люди, как все. Им нужны средства к существованию, они должны кормить свои семьи и, наконец, должны приобретать необходимые для работы краски, холсты, другие материалы. На все это нужны деньги. Что же позорного в том, что они принимают оплату за свой труд?

Хуа Цзинью, председатель Союза, встал со своего места, подошел к ревнителю «идейного искусства» и вышел с ним за дверь. Минуты через две они вернулись, и Хуа Цзинью сказал, что я не совсем правильно понял выступление коллеги и с моей точкой зрения все абсолютно согласны.

Несмотря на все эти и им подобные отрицательные моменты, обусловленные политической ситуацией, вторая моя поездка в Китай была не менее интересна, занимательна и богата впечатлениями, чем первая, в плане знакомства с новыми достопримечательностями, новыми большими и малыми городами, сельскими коммунами. Из поездки по стране я вернулся в Пекин, полный разнообразных и, в общем, неплохих впечатлений. В Пекине меня спросил наш посол С. Червоненко:

— Каковы ваши впечатления? Нам очень интересно их знать, потому что за пределы посольства нас не выпускают.

— Впечатления мои самые разнообразные, но основное — это то, что, на мой взгляд, пока еще не удалось восстановить массы китайцев против советских людей, создать из русских не «старших братьев», как это долго было, а заклятых врагов.

— Так-то так, — задумчиво сказал Червоненко, — но вы почитайте, какую возмутительную, грубую антисоветскую статью сегодня опубликовала «Женьминьжибао». Было бы неплохо, если бы вы дали понять сопровождающим вас, что вы возмущены.

Следуя этому дипломатическому указанию, я на другой день в ресторане «Пекинская утка», где давали по случаю моего отъезда прощальный обед, сидел надутый, как индюк.

— Вам нездоровится? — спросил меня художник Ин Тао, сопровождавший меня в поездке по стране.

— Нет, я здоров, — мрачно ответил я, — но кое-что меня сегодня возмущает.

Ин Тао промолчал, и на этом мой дипломатический демарш иссяк.

Приехав второй раз в Китай, я, разумеется, сразу осведомился и о симпатичном Пу-тунджи, рассчитывая снова получить его в переводчики. Но о нем никто ничего не знал. И я не мог не почувствовать определенные угрызения совести, что подвел его под «перевоспитание в деревне». И вот что произошло дальше. В 1995 году, то есть спустя тридцать пять лет, я получил из китайского посольства в Москве приглашение на открытие выставки произведений известного китайского художника, профессора… Пу Вейчина. Это был тот самый симпатичный и скромный Пу-тунджи, которого я не сразу узнал в солидном, респектабельном профессоре. Мы встретились радостно и сердечно. После вернисажа я пригласил почтенного профессора с супругой к себе домой. И на веселом застолье мы делились воспоминаниями почти сорокалетней давности. И тут я поведал Пу Вейчину, как болезненно переживал, что своим благодарственным письмом невольно способствовал ссылке его на «перевоспитание» в деревню.

— Борис Ефимович, — серьезно ответил Пу Вейчин, — эта ссылка меня спасла от худшей участи. Несколько позднее за такую дружбу с советскими «старшими братьями» уже сажали в тюрьму, а то и расстреливали. К тому же, мое пребывание в деревне принесло мне огромную пользу: я занялся там рисованием. А возникло это влечение у меня, знаете, когда? Когда вы с Литвиненко рисовали фреску.

Вернувшись после ссылки в Пекин, Пу Вейчин стал профессиональным художником, интересным и своеобразным. Выставки его произведений прошли с успехом не только в Китае, но и во Франции, Германии, Испании. И вот теперь — выставка в Москве. Удивительный и чуть-чуть загадочный, зачарованный и чарующий мир раскрывается в многочисленных графических листах этой экспозиции, мир, созданный высоким мастерством и неисчерпаемой фантазией художника. Творчеству Пу Вейчина абсолютно чужд плоский натурализм, шаблон, хождение по давно исхоженным тропам. Искусство его, тонкое и артистичное, поэтизирует действительность. Оно придает неожиданную отстраненность и новое эмоциональное звучание таким, казалось бы, давно знакомым и привычным для нас явлениям, как облака, деревья, течение рек. Гравюры, созданные его резцом, — это настоящие новеллы, поэмы о жизни, о времени, о радости бытия.

Рассказ о Пу Вейчине приходится, увы, закончить на самой печальной ноте. Спустя несколько месяцев после нашей встречи в Москве он скоропостижно скончался в Пекине.

…В летопись Московского Союза художников несомненно входит «знаменитое» посещение Хрущевым выставки московских художников в Манеже, посвященной 30-летию МОСХа, в 1962 году. К этому времени Никита Сергеевич закончил с «оттепелью», которую сменили ощутимые «заморозки». Как я уже упоминал, он безапелляционно судил обо всем, от кукурузы до живописи и поэзии. На выставке в Манеже он разгромил не пришедшиеся ему по вкусу картины Фалька, Никонова, других художников, а потом добрался и до скульптурных работ Эрнста Неизвестного. Правда, его заинтересовали не столько их художественные качества, сколько то, откуда автор достает бронзу для их воплощения… Неизвестный держался при этом довольно твердо и независимо и даже прозрачно намекнул, что быть главой правительства еще не значит уметь разбираться в искусстве. Стоявший неподалеку председатель КГБ Шелепин посмотрел на Неизвестного весьма недобрым взглядом. Но его не тронули, видимо, Хрущеву понравилась его смелость. После отставки Хрущева говорили, что Неизвестный бывает у него на даче и они подружились. А после кончины Никиты Сергеевича Неизвестный стал автором весьма оригинального и впечатляющего надгробия на его могиле, которое по сей день привлекает внимание посетителей Новодевичьего кладбища.