Школа добродетели - Айрис Мердок

Я не должен был отпускать тебя, я на коленях прошу у тебя прощения за эту и за все остальные мои невольные ошибки. Я не должен был оставлять тебя, когда все раскрылось. Это безумие со Стюартом встало между нами, как облако, в самый критический момент, будто какой-то дьявол — может быть, из глубин сознания Томаса — явился и запутал нас. Если бы не это, ты бы прибежала ко мне в тот же миг, в ту же секунду, когда Томас все узнал. Твоя сумасшедшая одержимость моим сыном, такая странная и мучительная, выбила меня из колеи. Как я теперь понимаю, она произвела на меня слишком сильное впечатление, я не должен был этому верить. Это была невротическая фантазия, и ты погрузилась в нее, вместо того чтобы сделать все необходимое для расставания с Томасом. Приди ко мне, и мы будем жить так, как ты всегда хотела, — в истине и свете. Боже мой, как я тебя люблю. Во мне нет ничего, кроме этой любви. Не разрушай меня, Мидж.

Г.

Мидж перечитала письмо со слезами на глазах. Оно ужасно ее тронуло. Гарри словно предстал перед нею во всей полноте его нежности, красоты и обаяния, всей требовательности его любви. Он был прав — они идеально подходили друг другу. Но из этого не следовало, что они могли бы быть счастливы всю жизнь, а ведь именно в счастье заключалась суть дела. Да, конечно, еще в правде и доброте, но счастье… оно было самым главным… Даже сейчас, пока Мидж была так больна, она испытывала счастье при виде радостных Томаса и Мередита. Они с Гарри обманывались относительно их общего будущего, они преуменьшали важность Томаса и Мередита. Между строк этого письма, такого трогательного и взволнованного, она прочитала: Гарри понимал, что их договор разорван, хотя не мог точно определить почему. Мидж тоже точно не знала, как и когда произошел разрыв. Было ли это «облако», связанное со Стюартом? Облако, которое появилось так внезапно и так странно изменило ее. Безусловно, Стюарт был симптомом или знаком, но не причиной. То, что Гарри написал о Мередите, не соответствовало действительности. Это почти ложь, в которую он хотел верить. Слезы полились из глаз Мидж — слезы расставания с чем-то прекрасным, что неизбежно должно было закончиться. Оно ушло в прошлое, теперь оно померкнет и уже не будет вызывать таких чувств, как сейчас. Могла ли Мидж противиться такому любовнику, могла ли она отвергнуть его? Ей повезло: когда все закончилось, она оказалась там, откуда так и не ушла, — в мире невинной любви. Бедный Гарри, он поставил на кон все, что у него было, а она кое-что припрятала. С другой стороны, именно из-за этого она проиграла и привела к проигрышу Гарри. Думать об этом было нелегко.

Письмо пришло три дня назад, и Мидж поначалу намеревалась сразу же уничтожить его. Но не смогла, хотя и боялась, что Томас найдет послание или у нее возникнет искушение прочитать его еще раз. Теперь она перечитала письмо уже несколько раз. Вчера она с отчаянно бьющимся сердцем побежала на почту, чтобы отправить записку: «Нет, прости меня. Нет». Когда она сделала это, ее пронзила мысль: «Гарри непременно найдет кого-то, и я буду долго страдать от ревности. Мои мучения не кончаются, они только начинаются». Ее собственная рука чуть не взбунтовалась, попытавшись выудить письмо из почтового ящика, когда Мидж представила, как Гарри открывает конверт и какое письмо она могла бы написать вместо этого. Но дело было сделано, и она почувствовала себя лучше, свободнее, как не бывало вот уже два года; она почувствовала себя собой. Письмо Гарри пора уничтожить. Мысль о том, чтобы хранить его и время от времени перечитывать, была невыносима. Это мертвое письмо. Она убила его.

Мидж отнесла письмо вниз и сожгла в камине. Она только закончила растирать пепел подошвой и стояла, глядя на каминную решетку, когда появился Томас; она тут же отошла в сторону.

Томас, конечно, нашел и прочел письмо вскоре после его прибытия. Он понял, что она сделала, увидел следы слез и посмотрел на нее с особенной нежностью и гордостью.

— Томас…

— Да, дорогая…

— Если ты оставляешь работу, нам хватит денег, чтобы съездить в Индию с Мередитом?

— Не вижу причин, почему бы нам их не хватило.

Томас — возможно, тут дело было в его шотландской крови — на самом деле был гораздо состоятельнее, чем говорил, в том числе и своей жене.

Томас пребывал в необычайном душевном состоянии. Оставаясь один, он смотрел на себя в зеркало и даже корчил гримасы. Он шпионил за женой и, глядя на нее через окно, заметил выражение трогательного животного удовольствия на ее лице, когда она ела творожный пудинг. Он ходил за ней следом, как лесник за больным животным. Он ждал, когда появятся симптомы выздоровления. Он понимал, что его обобщенное представление о человеческой психике не выдержало проверки практикой. Луч науки освещал очень мало из того, что касалось отдельной личности, а мешанина из ученых теорий, мифологии, литературы, отдельных фактов, сочувствия, интуиции, любви и жажды власти, известная под названием «психоанализ» (иногда все-таки помогавший людям), порой приводила к удивительным ошибкам, если не двигаться проторенным путем. Случайные догадки, подстегиваемые тайными желаниями, могли увести далеко в сторону. Самой непредсказуемой личностью, с какой Томасу доводилось сталкиваться, был он сам. Зачем ему потребовалось убегать из дома после разговора с женой и предъявления доказательств ее неверности? Он произнес несколько холодных слов и бросил ее. Его вдруг озаботила проблема собственного достоинства. Он даже напомнил Мидж об ущербе для своей практики, но не потому, что это волновало его или он думал, будто что-то подобное произойдет, а для того, чтобы возвести между ними барьер иронии и практических соображений. Не только защитить себя, но и причинить боль ей. Томас не в силах был остаться и приступить к выяснению отношений в виде криков, приказов и мольбы; это категорически не соответствовало его характеру, и он не мог измениться под воздействием обстоятельств. Он не был способен на какую-либо непосредственную реакцию еще и потому, что сразу же провалился в бездну отчаяния. Он испытал потрясение, когда понял, что другой мужчина (менее дисциплинированный, менее доверчивый, менее самоуверенный, менее погруженный в себя) на его месте обнаружил бы измену жены гораздо раньше. Это потрясение было очень сильным и совершенно новым, оно парализовало самые глубокие и неискушенные части его личности. Он чувствовал, что должен побыть один, прийти в себя и обрести способность с достоинством и рациональным спокойствием пережить крах своего брака.

Гарри делал вид, будто считает его холодным, безразличным к жене, готовым расстаться с ней. Мидж вроде бы говорила, что он лишен чувства юмора и нежности, что он скучен. Может быть, она действительно говорила все это, провоцируемая Гарри. Он мог представить себе, как они инстинктивно объединяли усилия и защищались, принижая его. Томас решительно запретил себе воображать подробности этих двух лет. В этом не было никакой необходимости, и он мог, не обманывая себя, сказать: есть непостижимые тайны, которые следует оставить в покое, или, по старинному выражению, «оставить Господу». Его воображение, даже если он не позволял себе никаких вульгарностей, легко пускалось во все тяжкие и порождало невероятные картины. Это было проявлением доброты по отношению к Мидж — не преследовать ее мысленно, не загонять ее в это пространство, пугающее для него и мучительное для нее. Он, конечно, еще встретится с Гарри. Их жизни связаны посредством других жизней: Эдвард был племянником Мидж и кузеном Мередита. К тому же Томас вовсе не хотел навсегда потерять Гарри. Он представлял себе, как мучительно и невыносимо это для Гарри: узнать, что его любовница увлеклась его сыном. Поможет ли Томас Мидж когда-нибудь — может быть, скоро — установить легкие, дружеские отношения со Стюартом? Будут ли они встречаться все вместе, справятся ли они со своими чувствами? Томас надеялся на это. Будущее, с которым придется смириться, пока лежало во мраке.