Одесский пароход - Михаил Жванецкий

Благодаря тысячелетнему отбору голова у них работает, и в небольших количествах они необходимы. И та страна, что ценит голову, а не прическу, их здорово использует, вызывая во рту остальных вкус хвоста и вид задницы.

И чуть не забыл… Вон там, внизу. Средняя Азия. Боже! Киргизия, где я недавно был. Это же надо. Такая страна. Голубой он. Озеро – это он. И он голубой, хоть в ладони, хоть на теле. Голубые брызги. Какая страна. И киргизы не портят. У них свои тысячелетние дела. Повозки, лошади, сено, бараны, дыни, виноград. И не надо их головы забивать летним расписанием Аэрофлота. Кобылу к Аэрофлоту приспособить нельзя. Когда бы вы ни пришли, вы опоздали, то есть самолет летит не в то время, что пассажиры. Справочная говорит «отложили» – значит, он улетел. Вы приезжаете в указанное время – его отложили. Вы в отложенное – он улетел. Вы дежурите возле него, он сидит без керосина, то есть чем больше вы возле него, тем неподвижнее он. Группа киргизов атаковала последний «ТУ-104», забетонированный у входа в аэропорт. Не нужен киргизам Аэрофлот. Они привыкли быть там, куда хотели. И тем не менее, продолжая этот разговор, будь он проклят, только самолетом прибываешь в эту сказочную страну, которую портят только магазины и фальшь.

Такая огромная страна, что невозможно остановиться, и надо идти дальше, повторяя самого себя. В этих местах я уже был десять лет тому назад. Я снова здесь. Я решил снова писать о том, что десять лет назад. Интересно, куда это все изменилось за десять лет. Писатель лично потерял юмор и здоровье, наскакивая на предмет спора в течение десяти лет. Уже тогда приятель назвал это борьбой муравья с готическим стилем, тем не менее, находясь у подножия, размахивая листком бумаги и все еще веря, что будущие поколения, изучая следы зубов на камне, найдут и его следы, автор слабел. Искры остроумия сделали его лицо щербатым. А когда он обнаружил по ту сторону постамента благодарных слушателей, укрепляющих конструкцию, он запел «Соловья» Алябьева и отошел на приличное расстояние, где и увидел высоту и прочность струбцины.

С той поры повторяет свой путь только с высоты птичьего полета, то есть четырехсот тридцати двух километров над уровнем общества. Отсюда поля четко делятся на квадраты. Автомобили не дымят, и человеческая деятельность выглядит разумной, поэтому сверху к этому легче хорошо относиться.

Господи, конца и края нет. То есть этому краю нет конца. Дешевая тяга к каламбурам, жажда легкой жизни, крупных заработков и случайных связей характеризует автора. Попадая под обаяние таланта, многие женщины быстро захлопывали и застегивали, с ужасом отпрянув. С другой стороны, какое нам дело до мелкой личности автора, когда неизвестно, кто дольше протянет – очевидцы или эти строки. Тем более что тщеславие автора не простирается за пределы его жизни.

Идем выше. На Севере не был. Поэтому люблю этот край. Представляю тайгу, зиму, охрану природы, строганину, нефть, газ, хотя сибирские художественные произведения отдают экзотикой. Сюжеты без размышлений под собственный язык для них и годятся. Тем не менее люди настоящие, мужчины дружат и так далее.

Чем дальше от центра, тем жизнь веселей и независимей. Люди ходят друг к другу в гости без объявления, привозят обед больному, устному слову верят больше, чем письменному, и не понимают, что от них хотят, а местные власти не могут объяснить. От этого жизнь спокойнее, только лечение хуже, зато здоровье крепче, а по одежде не отличишь.

Огромная, от плюс пятьдесят до минус шестьдесят, страна. «Попробуй победить такую страну», – дохнул в ухо приятель, в восторге от скал. Конечно, Вовик, да я что-то не вижу желающих. Страна непобедима, потому что стирает разницу между мужчиной и женщиной, между мирной и военной жизнью. Для многих переход из очередей в окопы не крах мечты.

Приятель тут же согласился, как они все, и затаил что-то, как они все. Автор в панике, ему очень нравится, как он пишет, и, если это не прекратится, талантливый писатель и восторженный читатель соединятся и мы потерям выход.

Нет, нет, это все-таки длинно, невыстроенно, конец не от логики, а от усталости. Язык не русский, мысль не русская, автор старый. Все старо, истоптано и быво, быво, быво… хотя не так уж плохо. Особенно это местечко… Нет, это уже кайф, это уже вдохновение. Писателя понесло, разбегайся, открывай ворота. Дай взмыть!..

Пока переписывал эту канитель из одной тетрадки в другую, слетал на Камчатку-Петропавловск и рядом. Слетал не то слово, так же как и остальные. Девять часов встаешь, садишься, прислоняешься, ночь длится час, затем рассвет. Из облаков торчат какие-то фигуры, оказывается – сопки. Неделю перестраиваешься на восемь часов назад. Организм дуреет. Но страна – Африка. Старая школьная Африка. Голубой океан и снежные берега, сопки и вулканы. Дымятся. Солнце. Город бурлит. Все в рабочей одежде. Пиво в кофейниках. Рыбы – любой, крабов – любых. Милиционер сует икру. Соученики кормят рыбой, инженеры вялят кету. Конструктора задрал медведь. Малознакомый может одолжить пятьсот рублей. Рыбой пахнет все.

А пограничники! Да, стонут, ненависти в армии нет! Ненависть пропала. Солдат в майке потенциального противника. «На него гаркнешь – он в слезы. Разве это солдат, Михаил Михалыч, это брынза. А «Энтерпрайз», сука, дежурит неподалеку. Все можно солдату простить, но «Энтерпрайз», сука, ему не простит. А если ты песни поешь на языке потенциального противника, ты должен вручную гальюны убирать, пока в тебе ненависть не взыграет».

Сидишь в горячей реке на фоне снежного леса. Товарищи, хоть одно землетрясение для ощущения пребывания… И назавтра – ровно в двенадцать, с гулом, качком и тем животным страхом, что дает только землетрясение. Здорово! Сугробы выше головы. Бензин, джинсы, обувь, доски. Шлюпки в любом количестве на берегу. Океан где-то колошматит, кого-то раздевает и прибивает к берегу. Ходи, ищи свой размер. Никаких проблем с заправкой – ищи бочку, наливай.

Паспортизация коряков: «Когда родился?» – «А когда шторм был и вулкан сильно гремел». – «Ну, пиши: 16 января 1931 года. Хорошо?» – «Очень хорошо». – «А ты когда родился?» – «А когда медведь задрал врача с медсестрой и ярангу разбил». – «Ну, пиши: 26 марта 1948 года». – «Очень хорошо». – «А ты когда?» – «А когда японскую шхуну на берег выкинуло и сильный ветер – шторм был». – «Пиши: 27 апреля 1932 года». – «Очень хорошо, очень хорошо…» Через несколько лет: «Эй, послушай, это ты у нас паспортизацию проводил?» – «Я». – «Почему же мой сын три года на пенсии, а я только через шесть лет должен документы собирать?..»

Ходят чукчи за батарейками и винчестерами в Америку. Дикая пурга. Где Россия, где Америка? Пока чукчи осуществляют вековую мечту интеллигенции свободно ходить из страны в страну, мы возвращаемся, мы летим обратно, нагруженные крабами и летучими рыбами.

Вот мы и здесь. Так сузилось понятие страны, что здесь – это здесь, хоть на юге, хоть на севере. Вот и дома. Мы тут с одной крыской посмотрели друг другу в глаза. Я брился, а она была веселой и любопытной. Мы глянули друг другу в глаза и побежали в разные стороны. Хотя мы оба у себя дома. Да, это наш дом, что уж тут.

А есть еще музыка. И есть еще один очень умный писатель, Андрей Битов. И они должны звучать всегда. Главное в хорошем писателе – память. Первое – запомнить пейзаж, шторм, сумерки, запомнить очень подробно, широко и точно. Второе – подобрать к нему точные слова, к каждому оттенку, для этого их тоже надо помнить, мы в обычном языке их не употребляем. Надо помнить книги, стихи, цитаты, исторические справки. По справочнику их можно только уточнять, но вспомнить должен сам. Ты должен помнить людей, биографии, случаи и помнить массу слов, чтобы их точно подобрать друг к другу. Помнить, невзирая на женщин и выпивки, и жить очень интересно, чтоб очень интересно писать. А я перевожу ощущения в звуки, размышления в слова и отрываю слова от бумаги и разбрасываю их. Ни памяти, ни сюжета. Где действие – признак ремесла?