Одесский пароход - Михаил Жванецкий

– Да.

– И эту точку, которую кто-то ставит?

– Да.

– Это мы.

– Да… да… да…

– Вставай…

– Да-да-да. Я встаю…

В этом уголке подобраны растения и животные, которые вместе неплохо смотрятся. А здесь собраны люди. Эти деятельны. Эти романтичны. Этих мы держим для контраста.

А это влюбленные. Они ждут друг друга. Лучшие часы их жизни, когда они ждут. Кровь переливается, руки дрожат, ни на что не отвечают. Выигрывает тот, кого дольше ждут.

Эти ребята заняты. Энергичны, сероваты, деловиты или деловито-сероваты. Стремительно идут куда-то, как дворняги, озабоченно бегущие вперед лица и так же внезапно – назад, что у них тоже вперед, создавая у зрителя ощущение, что их очень ждут впереди лица.

И, отыграв озабоченность, войдя к себе и раздевшись, стремительно скучает. И трубку берет только на разговоре, то есть, беря трубку, что-то говорит сам себе, как будто у него непрерывно сидят люди: «Люди у меня, люди». Люди у тебя, люди.

Они – наша энергия. Мы – их природная сообразительность. Они хотят от нас правды, снабжая нас ложью. Сами открыть ничего не могут, но другим могут помешать, отчего тоже приобретают известность.

У них карты с флажками: здесь нет хлеба, здесь нет мяса, здесь нет воды. Здесь зелень хорошая, здесь охота, здесь рыба, здесь воздух. У них карты. А мы ничего друг другу не сообщаем и не поддерживаем друг друга. Мы их радуем жалкой правдой о давке в трамваях.

Да, эти делают карьеру. У них есть главное: они умеют с нами разговаривать. Мы с ними – нет. Они видят нас насквозь, а мы в них ошибаемся. Безошибочно можем сказать одно: это плохой человек, и ошибаемся, – пока до беды далеко, черт разберет. Вот только если нам поручат его застрелить, мы, может, и не сможем, а…

Нас легко обмануть, мы верим словам, а они – предметам. Мы с радостью наблюдаем силу и сплоченность бездарных, разобщенность и инфантильность мудрых.

В этой суете энергичный подымается на поверхность и долго там плавает, пока не попадает под еще более энергичного. А предыдущий спускается к нам и отдыхает.

Здесь отдыхает основной состав. Огромные массы, которым все равно. Это они рубят лес, в котором лежат, и сук, на котором сидят. Они настолько равнодушны, что исполнят любой приказ, и тратят огромные усилия, чтоб ничего не делать. Они сами не читают, пока им не прочтут, и не посмотрят, пока им не покажут. Информация через песни. Книга утомляет. Надо двигать глазами и перелистывать. И в это время нельзя есть, пить и разговаривать. А песню можно слушать хором, маршировать и входить в ворота строем.

А это актеры, писатели. Мы их держим для живости, для того, чтоб зрителям казалось, будто в обществе все есть. Артисты заучивают то, что пишут писатели. А главная задача писателя – быть искренним. Многие ужасно натренировались. Вдохновением и яростью горят глаза сквозь вакуум, в котором он творит. А чаще самозабвенно поет туда, наверх, на луну, или ждет, пока жизнь превратится в воспоминание, чтоб вдруг резануть правду через пятьдесят пять лет, когда первая честность пробивается в соломенных кудрях.

Или драматурги в своих клинических лабораториях подливают, взбалтывают и смотрят на свет чертежи сюжетов, краски характеров, пузырьки эмоций. И поэты, вздрагивающие и вскрикивающие для зрителей. Тут еще песни поют певцы и композиторы, но в одиночестве. Никто уже не подхватывает – надоело, и нет настроения. Подхватывают рублей за десять.

Еще учителя там, в углу. Люди тяжелые, ущербные, легко строчащие телегу наверх. Они тоже должны быть искренними на каждом уроке. А это трудно, так как программа утверждена министерством. И дети, которые дома слышат одно, на улице другое, а в школе третье, никому не верят, не смотрят в глаза и заняты какими-то пустяками, отчего быстро взрослеют и подхватывают общий тон для зрителя.

Да вон в белых халатах профессора, академики, ученые. Многие придают себе внешность Чехова. Работают над своим образом. Настоящих мозговиков здесь не видно. Они в горах, или в лесу, или пьют в лаборатории спирт с жидким азотом, что очень вкусно.

Академику никто не даст оперировать своего ребенка, только чужого или сироту, а также того, к кому никто не приходит, не потому, что он зарежет умышленно, нет, это происходит, как правило, случайно. От отсутствия практики, таланта, наличия апломба и вечной правоты.

Человек «вот видишь, я был прав» оставляет горы трупов, убеждая живых. А те, сообразив, что он добивается не доверия, а подчинения, грустно звенят цепями по ночам. Шепчут: «Эх, мать…» – и снова звенят тихонько.

Ну, оптимисты-юмористы вызывают смех пением и чистым взглядом. Дескать, мы очень полезны. Пожалуйста, пожалуйста, разрешите к столу, пока не расхватали. Целуем крупных, пугаем мелких. И – к столу. Ой! Цыпусик, обаяшка. Трудно небось быть обаятельным все двадцать четыре часа в сутки. А сверкать юмором в запаснике комиссионного за сапоги, за ужин, за позавтракать, за попить кофе? Ястребок маломерный, крохотный «ТУ-154» с клювом. То не кровь на клюве, то варенье. Для зрителя.

Ну, женщины делятся сразу на молодых и остальных. Среди остальных – умные, мудрые, с мужским умом, с женским обаянием, любящие жены, матери, производственницы, красавицы, пилоты, парашютисты, и кого там только нет. Целуем. Ваш, ваш и ваш… Целуем.

И молодые правильно суетятся, стараясь до двадцати семи набить до отказа телефонную книжку.

Я очень рад тебя видеть… И я рада… А я очень… И я рада… Но я-то очень рад… И я рада… За этой беседой быстро летит время, а впереди еще столько несделанного. Целуем женскую молодежь и провожаем взглядом. Их век короток.

У мужчин мысль поднимается снизу, у женщин там и остается. Все делается для зрителя. Им готов быть я.

Наблюдаю все это с расстояния четырехсот тридцати двух километров. Здесь холодно и одиноко. Сторонний наблюдатель в худших условиях и хоть приспособился и дышит, но не участвует, а ищет жизнь…

А как пишет, так употребля… так употребляет много слов и повторя… и повторяет самого себя. И чу… и чувствует острые уколы кайфа и теплую волну удовольствия. От собственного, твою… ума. От собственного твою… языка… и… твою… собственной позы стороннего наблюдателя.

Да, есть еще евреи, вечные странники. Вот у кого охота к перемене мест. Вот кто любит холодную курицу и крутые яйца, поражая самодовольных аборигенов наблюдательностью и недовольством. Долгие преследования и крики вслед выработали в них неистребимость таракана. Что для другого яд, для него пища. И все-таки среди них есть непонятно трогательные, беззащитные и талантливые. Господи, да я, например.