Осада - Иван Алексеев

– Ва…ва… ваше высокопре… – заикаясь, забормотал несчастный поручик.

Гетман, не снизойдя до дискуссии с каким-то там мелким чином, попросту отодвинул его рукой в сторону и решительно шагнул в палатку, едва не зацепив верх полога острым навершием своего блестящего шлема.

Пан Голковский в весьма фривольно расстегнутом (или еще не застегнутом) кафтане сидел лицом ко входу за столом, на котором горела единственная свеча и были расставлены блюда с закусками, кубки, кувшин (наверняка с запретным напитком) и большая глубокая чаша с компотом. Сбоку от него восседала пани Анна, причем ее одеяние тоже нельзя было назвать завершенным.

– Какого черта! – взревел нечеловеческим голосом ротмистр, хватаясь за саблю, висевшую над его головой на шесте, поддерживающем крышу палатки.

– Чтооо?!! – заметив его движение, рыкнул гетман не хуже самого пана Голковского. – Как вы смеете, ротмистр?! На кого руку поднимаете? Перед вами гетман! А ну, встать смирно!!!

Несмотря на захлестнувшее его дикое бешенство, пан Голковский шевельнувшимися где-то в самой глубине души остатками здравого смысла и укоренившимся с детства инстинктом воинской дисциплины все же осознал, что если он обнажит саблю против своего военачальника, коронного гетмана войска польского, то неминуемо положит голову под топор палача и тем самым покроет несмываемым позором весь свой род. А такой позор – намного хуже смерти. Ротмистр выпустил рукоять сабли, которую он, слава Иисусу и деве Марии, так и не вынул из ножен. Но клокотавшая в нем ярость требовала немедленного выхода. Бравый гусар схватил первый попавшийся в руки предмет, а именно стоявшую на столе чашу с компотом. Ловким движением обеих рук, предваряя на несколько веков еще не родившуюся технику баскетбольного броска, пан Голковский запустил сей снаряд в гетмана и в ненавистную всем честным рыцарям рожу контрразведчика фон Гауфта, маячившую за гетманским плечом.

И гетман, и маркиз, разумеется, были опытными воинами, и не раз успешно уклонялись от направленных в них копий и сабель, мушкетных и пистольных выстрелов. Они, конечно же, ловко увернулись бы от такого неуклюжего снаряда, как какая-то чаша. Но на их беду в чаше был компот. Опыта борьбы с летающим компотом ни у того, ни у другого не было. Чаша просвистела мимо, а высвободившаяся из нее в полете сладкая липкая жижа, содержащая еще и размякшие сухофрукты, обрушилась на головы и плечи гетмана и маркиза.

– Ага! Получили! – торжествующе воскликнул ротмистр и разразился безудержным хохотом.

– Взять его! – сдавленным голосом прохрипел гетман, отплевываясь от попавшего в рот компота. – Арестовать! В кандалы!! В подземелье!!!

В палатку беззвучно скользнули два профоса – предшественники современных военных полицейских, всюду сопровождавшие гетмана и оставшиеся стоять перед входом наготове. Они крепко и сноровисто подхватили под руки истерически хохочущего ротмистра и поволокли его куда следует. Гетман с каменным лицом прошествовал за своими подчиненными, отряхиваясь на ходу от прилипших фруктов.

Маркиз поднял слетевшую с головы шляпу, с сожалением посмотрел на безнадежно испорченный плюмаж, и произнес своим обычным спокойным бесцветным голосом:

– Пани Анна, прошу вас привести себя в порядок и пройти в мой шатер для безотлагательного служебного разговора.

Пани Анна сидела в шатре начальника контрразведки напротив стола на неудобном крохотном низком стульчике, подобрав под себя ноги, вынужденная все время прилагать определенные усилия для сохранения равновесия. На краю стола стояла масляная лампа, ярко освещавшая лицо пани Анны. Ей все время рефлекторно хотелось придвинуться к столу, чтобы ухватиться пальцами за столешницу и тем самым обезопасить себя от падения с шаткого стульчика, но, наклоняясь вперед, она тут же отдергивалась, чтобы не опалить лицо пламенем лампы. А проклятый стульчик при этом так и норовил выскользнуть из-под нее.

С противоположного края стола в удобном кресле вольготно расположился маркиз фон Гауфт. Его лицо скрывалось в полумраке. Разумеется, вся эта обстановка допроса была отнюдь не случайной, а продуманной до мелочей.

– Пани Анна, – голос маркиза звучал буднично и устало, словно он задавал совершенно обычный ничего не значащий вопрос. – Я не буду начинать издалека, ловить вас на слове и уличать во лжи. Вы – женщина, несомненно, умная и неординарная. Поэтому я спрошу вас напрямик. Меня интересует ровно один вопрос: как полунищая крестьянская девица Анюта из подмосковного сельца (маркиз произнес название села очень точно, без какого-либо акцента) превратилась в маркизу фон Штаден, а затем – в графиню Залевскую?

Пани Анна не вскочила в праведном гневе со стула (вскочить с него было бы весьма непросто даже с ее великолепной физической подготовкой), не рухнула без чувств на покрытый ковром земляной пол. Наверняка она все последние годы ждала этого вопроса и давно перестала его бояться. К тому же о ключевых событиях в ее голове почему-то сохранились лишь обрывки смутных воспоминаний, плохо стыкующиеся друг с другом. Впоследствии в многочисленных боях она видела много людей, получивших сильную контузию или удар по голове, и, в конце концов, пришла к правильному выводу, что провалы в ее памяти обусловлены именно этим.

Перед ее глазами вновь вспыхнуло пламя, поднявшееся до небес, а в ушах зазвучал рев гигантского московского пожара. Потом мысленным взором она увидела карету, которая – она абсолютно твердо это знала – принадлежала иностранной принцессе. Важного вида пышно разодетый кучер на козлах что-то кричит ей, Анюте, а потом бледнеет и почтительно замолкает. Затем карета исчезает в пламени, но вскоре возникает вновь. Она мчится куда-то в этой карете в обществе заморских красавиц. Анюте приходит простая и логичная мысль, что это она и есть заморская принцесса, потому она и едет в этой карете. Или карет было все-таки две? Ну, да это неважно: она так богата, что у нее может быть много роскошных экипажей. И к тому же она знает много иностранных слов: отец Серафим и Михась там, в другой жизни, учили ее языкам.

Потом карета никуда не мчится, а спокойно стоит на лесной поляне. Анюта лежит на траве на теплом одеяле, покрытая чудесной шелковой накидкой, поскольку ее собственная одежда сгорела. Ее глаза закрыты, но она видит и слышит, как над ней склоняются и разговаривают люди. Они считают, что Анюта без сознания. Анюта вдруг понимает, что нужно воспользоваться их заблуждением и бежать через лес. Улучив момент, когда на нее никто не смотрит, она бесшумно отползает в кусты, вскакивает и бежит через лес.

За ней гонятся, но Анюта сызмальства привыкла бегать по лесу. К тому же пожар лишил ее не только памяти, но также боли и страха, и чувства усталости. Она стремглав несется через заросли, стремительно и бесшумно, как хитрая рыжая лиса. А вместо хвоста за ней струится та самая шелковая накидка. Она мчится сквозь лес и приговаривает на трех языках фразу: «Я – принцесса Анна, направляюсь в свой замок, извольте приветствовать меня, как подобает». На уроках иностранной речи в ските отца Серафима она настояла, чтобы произносить эту фразу ее научили прежде всего.

Анюта легко уходит от погони. И вот лес кончается, и она видит перед собой огромное пепелище – стольный град Москву. На пепелище всюду копошатся какие-то люди. Все правильно, она и бежала обратно в Москву, где у нее теперь есть муж. И Михась. Или это Михась ее муж? Анюта этого точно не помнит. Она идет по бывшим улицам, куда глаза глядят, в своей накидке, громко повторяя заученную фразу иноземной принцессы. К ней, в конце концов, подходят люди в военных кафтанах, почтительно берут под руки, отводят в какой-то палаточный лагерь. Там ее подводят к небольшой группе людей, явно не русских, сидящих и лежащих на наспех сколоченных скамьях. Там же она видит и знакомого кучера той первой кареты. Кучер сильно обгорел, почти не может говорить. Очевидно, он уже умирает. При виде Анюты кучер приподнимается, судорожно показывает на нее рукой, пытается что-то сказать, но замолкает навеки.