Ястреб халифа - Ксения Медведевич

У гу-гу. Угу-гу. Угу-гу.

В пыльной послеполуденной дреме сад молчал – и только серая маленькая птица время от времени напоминала о себе с кипарисовой ветви. От реки доносились приглушенные расстоянием крики – степняки купали коней в полноводном даже по летнему времени потоке.

Через сад тек ручей. Ему проложили мелкое, облицованное местными желто-зелеными изразцами русло. В кольце высоких самшитовых кустов вода собиралась в пруд – глубокий и, по здешним обычаям, без фонтана.

На широченном и низком, как лежанка, мраморном бортике лежал нерегиль – и, похоже, спал. Корзины – одна с персиками, другая с лепешками – и блюдо с косточками стояли в изголовье.

– О наставник, похоже, он действительно уснул, – улыбаясь, сказал Зариф старому имаму.

Тарик лежал на боку к ним спиной, почти не шевелясь, – видно было только, как мерно поднимается бок под белой тканью рубашки.

Над глубоким керамическим блюдом вились осы. Содержимое корзин было ощутимо подъедено. Впрочем, Зариф сам то и дело отмахивался от черно-желтых полосатых лакомок пропитанными сладким соком рукавами.

В здешних садах, помимо обычных розово-желтых персиков, росли огромные, с голову человека величиной, желтые с красными бочками гиганты. Сейид особенно любил именно такие: блаженно жмурясь, он обкусывал их один за другим, не обращая внимания на льющийся на грудь липкий сок. А наевшись, ложился у пруда и спал на солнышке, как отяжелевший кот. Потом, ближе к сумеркам, просыпался и переходил в другое место – под старую, высоченную, ветвящуюся уже на высоте человеческого роста черешню. Прислонялся спиной к стволу – и застывал в позе, подобной тем, в которых на рынках садились черные от солнца ханаттийские факиры.

Почтеннейший имам Рукн ад-Дин довольно кивал, слушая Зарифа. Говоришь, подолгу сидит, закрыв глаза и положив открытые ладони на колени? Хорошо, видно, он так медитирует, очень хорошо. Он так успокаивается, наш господин.

Это продолжалось уже пятый день. Знойная истома. Налетающий с лугов у подножия Биналуда, пахнущий хмелем ветер. Персиковый сок на ладонях, на запястьях – и на выпуклом животе Сухейи. Легкое головокружение то ли от здешнего сладкого красного вина, то ли от счастья.

Среди книг в большой библиотеке усадьбы Зариф раскопал одну тоненькую, в неприметном переплете – и с тех пор в голове то и дело звенели невесомые, прозрачные, легко слетающие с языка строки:

Не холоден, не жарок день чудесный.

Цветы лугов обрызгал дождь небесный.

И соловей поет – мы будем пить! —

Склоняясь к розе, смуглой и прелестной.[83]

В стихах – почтенный наставник сказал ему, что они называются рубаи, – точилось по капле вино. И – как слезы иссякающего фонтана – текла мягкая, задевающая какие-то тонкие струны сердца печаль:

Лунным ясным сиянием весь мир озарен,

Миг лови – радуй сердце, будь пьян и влюблен.

Мы уйдем – станем прахом, нас мир позабудет.

А луна, как всегда, озарит небеса.

Целуя полуоткрытые, омоченные в сладкой влаге губы девушки, Зариф ласкал спелую полную грудь. Сухейя пьянела от пары глотков и счастливо смеялась, не справляясь с узлом Зарифовых шальвар.

А он отрывался от влажного языка и виноградного привкуса и читал ей:

И пылинка – живою частицей была,

Черным локоном, длинной ресницей была,

Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:

Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была.

Угу-гу. Угу-гу. Угу-гу.

Так ворковала горлица на чинаре под минаретом его родного города в далеком Мавераннахре. Дед любил посидеть в саду на толстом стеганом одеяле и, кормя ломтиками сладкой дыни внуков, приговаривал: если бы перепелке дали сомкнуть глаза, она бы уснула. Дед бежал из Шамахи на далекую окраину сразу после подавления очередного мятежа. Маленький Зариф не видел ничего, кроме тихих улочек верхнего квартала Худжанда: глинобитные стены, серая пыль под ногами, свечки подсыхающих за лето чинар.

А потом… потом налетели огузы.

Встряхнув головой, юноша погнал прочь непрошеное. Разоренный двор с опрокинутой и побитой посудой. Торчащая в колодезном столбе стрела. И долгие, долгие фарсахи растрескавшихся такыров и белесых солончаков, после которых так саднила стертая веревкой из верблюжьей шерсти шея…

Ты благ мирских не становись рабом,

Связь разорви с судьбой – добром и злом.

Будь весел в этот миг. Ведь купол звездный,

Он тоже рухнет. Не забудь о том.

Угу-гу. Угу-гу.

Близился к вечеру восьмой день их стояния под Нишапуром – и пятый день переговоров.

Мятежный эмир Мубарак аль-Валид избрал Царский город своей столицей. А получив предостерегающее письмо Рукн ад-Дина, выслал навстречу близящейся армии джунгар посольство. Посланцы аль-Валида в отменно учтивых выражениях высказывали благопожелания Мечу Повелителя верующих, Опоре Престола и Шлему Утверждения Истины. И умоляли поименованного всеми этими торжественными титулами Тарика прибыть для переговоров в Нишапур. Гарантируя безопасность перемирия – в ответ на такие же гарантии со стороны Тарика. Господин Ястреб подумал, послушал старого имама и Саида аль-Амина – и согласился.

Вот почему утром Зариф с катибами разбирали письма или ехали в пригород – мимо пустующих усадеб вдоль реки, мимо лепящихся друг к другу саманных домиков. Феллахи настороженно таращились на них, сдвигая со лбов платки. Еще ехали мимо смешной резной башенки под сине-бирюзовой остроконечной крышей, похожей на сложенный наполовину зонтик, – наставник говорил, что такие стоят на Великом шелковом пути, идущем отсюда на юг до самой Фейсалы – а уж оттуда через Великую степь, в самый Хань. И в Ханатту.

«Вы возьмете меня в Ханатту, о сейид?» Тарик, хрупая персиком, смеялся: мол, к тому времени, как я соберусь в путешествие, ты растолстеешь и разбогатеешь и сам возьмешь меня в Ханатту – а я буду подавать тебе в дороге полотенце, о почтенный кади.

Степняки разбили свое становище дальше к западу по течению Сагнаверчая. Согласно договоренности – Мубарак аль-Валид прислал посольство, еще когда до Нишапура оставалась неделя ходу, – джунгары не трогали вилаяты. А самое главное, они не трогали водяные мельницы, шлепавшие колесами по благословенной воде, питающей роскошный зеленый ковер долины. Мягкое изумрудное покрывало тянулось до самой горной стены, туманившейся далеко к западу, – говорили, что долину питают четыреста с лишним ручьев и двенадцать отводных каналов.

В караван-сарае восточного пригорода их ждали чиновники из Шадяха – громадного дворца древних хорасанских шахиншахов, поглядывающего на городские кварталы с высоты своего холма. И начинались бесконечные нудные прения: да сколько с каждого квартала-махалля положено дани, и получат ли жители гарантии неприкосновенности жилища – а как же, улыбались прибывшие с имамом Рукн ад-Дином катибы, вот только колодцы для драгоценностей придется показать нашим воинам. А самое главное, сколько сопровождения положено эмиру Мубараку аль-Валиду, отправляющемуся в столицу с покаянным визитом: потому как тысяча – это слишком много, а пятьсот – мало.