Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Аркадий Ваксберг:

«Возвеличивание Маяковского автоматически лишало впавшего в немилость кремлёвского жителя (в буквальном смысле этого слова) Демьяна Бедного роли первого поэта страны, на которую он самонадеянно претендовал: всё-таки Сталин, отдадим ему должное, хорошо понимал уровень его поэзии.

Но место, которое теперь отвели Маяковскому, вынуждало и Горького потесниться на той вершине, где он безраздельно царил несколько лет. Рядом с “великим пролетарским писателем”, на тех же правах, появился ещё и “великий поэт революции”. Так что теперь, даже в частном письме, обозвать хулиганом “великого поэта” великий основоположник соцреализма не смог бы: пребывая в своей золочёной клетке, границы дозволенного он уже хорошо осознал».

Вскоре в Колонном зале Дома Союзов был устроен грандиозный вечер памяти Маяковского.

Аркадий Ваксберг:

«Лиля и Осип, вместе с матерью поэта, Мейерхольдом, Кольцовым и ещё несколькими его друзьями, сидели на сцене, созерцая восторг полутора тысяч гостей, допущенных на торжество.

Патриарх советской литературы – Алексей Максимович Горький – ещё здравствовал, но – по состоянию здоровья – пребывал в крымском изгнании на берегу Чёрного моря и потому присутствовать не мог. Да он и не пожалал бы присутствовать, даже будучи в Москве…

Зато Мейерхольд объявил на этом вечере, что приступает к новой постановке “Клопа”».

На вечере памяти Маяковского наверняка присутствовали и другие важные гости: секретарь ЦК Николай Ежов, который, собственно, и начал кампанию возвеличивания поэта, а также заместитель наркома внутренних дел Яков Агранов, один из ближайших друзей Владимира Владимировича.

В конце осени 1935 года стало известно, каким советским поэтам предстоит встречать Новый год во Франции. Этими счастливчиками оказались Александр Безыменский, Владимир Луговской, Семён Кирсанов и Илья Сельвинский. Последний тут же написал в одном из писем:

«Я уж думал, что я классический неудачник. И вдруг такое!»

А в стране по-прежнему было очень тревожно.

Аркадий Ваксберг:

«О том, что тучи сгущаются, что многих из тех, кто торжествует сейчас в Колонном зале, скоро просто не будет в живых, никто, конечно, не подозревал. Отчаянная попытка Бухарина отыграться тоже не имела успеха. Он заказал Пастернаку панегирик Сталину и опубликовал его в новогоднем номере редактировавшейся им газеты “Известия”. “За древней каменной стеной живёт не человек – деянье, поступок ростом в шар земной”, – писал Пастернак. Ещё того больше: “Он – то, что снилось самым смелым, но до него никто не смел”.

По интонации стихи эти сильно напоминали вымученно льстивые пушкинские “Стансы”, обращённые к императору Николаю Первому. И реакция на них была схожей – то есть никакой. В кругу Бриков это вселяло ещё больше надежд.

Эйфория набирала обороты. Лилины “сто дней” длились дольше, чем у Наполеона: целых двести пятьдесят».

8 декабря академик Иван Петрович Павлов написал правительству своей страны ещё одно письмо, в котором негодовал по поводу репрессий, навалившихся на Ленинград. Великому академику ответил сам глава советского правительства Молотов:

«…советские власти охотно исправят действительно допущенные на месте ошибки, и в отношении указываемых Вами лиц будет произведена надлежащая проверка. Но, с другой стороны, должен Вам прямо сказать, что в ряде случаев дело оказывается вовсе не таким простым и безобидным, как это иногда кажется на основе обычного житейского опыта, старых встреч, прежних знакомств и т. п. Мне во всяком случае приходилось не раз в этом убеждаться, особенно в сложной и богатой крутыми переменами политической обстановке нашего времени».

Своими письмами ленинградский академик, указывавший на «ошибки» советской власти, стал сильно раздражать кремлёвских вождей. И когда Иван Петрович Павлов, отличавшийся, по свидетельству своих близких, отменным здоровьем, неожиданно заболел, в Кремле сразу же было принято решение: заменить ленинградских врачей, лечивших Павлова, московскими медиками. И отобранные московские доктора отправились в город на Неве.

Пришла пора вспомнить и Леонида Исааковича Чертока, сотрудника ОГПУ, допрашивавшего Якова Блюмкина. 11 декабря 1935 года ему, 33-летнему следователю НКВД, было присвоено звание майора государственной безопасности. И он стал заместителем начальника оперативного отдела ГУГБ НКВД СССР.

По Москве в тот момент уже ходили слухи о том, что Генрих Ягода вот-вот станет членом политбюро ЦК ВКП(б) – уж очень энергично действовал новоиспечённый нарком внутренних дел. Александр Орлов (в книге «Тайная история сталинских преступлений») впоследствии вспоминал:

«Легкомыслие, проявляемое Ягодой в эти месяцы, доходило до смешного. Он увлёкся переодеванием сотрудников НКВД в новую форму с золотыми и серебряными галунами и одновременно работал над уставом, регламентирующим правила поведения и этикета энкаведистов.

Только что введя в своём ведомстве новую форму, он не успокоился на этом и решил ввести суперформу для высших чинов НКВД: белый габардиновый китель с золотым шитьём, голубые брюки и лакированные ботинки.

Поскольку лакированная кожа в СССР не изготовлялась, Ягода приказал выписать её из-за границы. Главным украшением этой суперформы должен был стать позолоченный кортик наподобие того, какой носили до революции офицеры военно-морского флота».

Тем временем в Ленинграде прибывшие из столицы доктора приступили к исполнению своих обязанностей, и здоровье уже шедшего на поправку академика Павлова резко ухудшилось.

А в Москве 17 декабря 1935 года Триумфальная площадь была объявлена площадью Маяковского.

28 декабря газета «Правда» напечатала письмо кандидата в члены политбюро ЦК ВКП(б) Павла Постышева. Речь в этом письме шла о том, что отныне можно праздновать наступление Нового года (вместо Рождества Христова), а также устанавливать новогодние ёлки, которые до той поры были запрещены как «поповский пережиток».

Советский народ на эти «дозволения» откликнулся с радостью.

Василий Васильевич Катанян:

«Под новый злосчастный 1936 год Лиля устроила маскарад, она любила подобные затеи. Это была одна из черт её дионисийского характера. Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский – бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир – королём треф, ЛЮ была русалкой – в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены и перевиты жемчугами. Это была весёлая ночь. Я помню фотографии, вскоре исчезнувшие в недрах НКВД, – все радостно улыбаются с бокалами шампанского, встречая Новый год, который для многих из них окажется последним».

В это время поэты Александр Безыменский, Семён Кирсанов, Владимир Луговской и Илья Сельвинский уже находились во Франции. И Сельвинский записал на первой страничке своего настольного календаря: