Посмотри в глаза чудовищ - Михаил Успенский

Оба ученика Брюса, призванные им сюда специально для участия в акции (были так горды:) и племянник Ильи – остались там, в недостройке.

Брюс рассказывал еще и о том, как везли раненых в Москву, как миновали милицейские посты и заслоны – Николай Степанович не слушал. Он смотрел на Коминта. Лицо почти не пострадало…

Никакой ксерион не спас бы от смерти при таких ранах.

Было как-то чересчур пусто в груди.

Со Светланой все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо. Вводил морфий?.. хорошо. Светочка: не слышит. Да, и лицо сделается новое, и глаза.

И Костя поправится. А Илья – вон, уже ковыляет, хоть и кособочится…

Надежда черная и молчит.

Ашхен еще ничего не знает: И внуки еще ничего не знают.

Командир, подходил Тигран, командир: я понимаю, ничто не заменит: пусть я у тебя буду так же, как он?.. возьмешь?..

Потом, Тигр, потом…

Глупец мстит сразу, трус – никогда.

Я – глупец.

Платье на Аннушке было изысканно-неприметным, и о том, что стоит оно пять тысяч новых франков, знали только в салоне «Шанель». Ради этого платья я не поленился съездить в Предтеченку, выйти в парижском руме, выиграть на скачках необходимую сумму: Правда, возвращаться пришлось через финскую границу натоптанными тропами питерских фарцовщиков. Проводником был всем известный Федя Беленький, прославившийся в своем кругу тем, что лет десять назад построил на даче в Комарово воздушный шар, запасся алюминиевой стружкой, щелочью – для получения необходимого водорода: Но в ночь отлета на проводинах шар этот по пьяному делу зажгли вместе с дачей. С тех пор Федя твердо стоял на земле.

Филармония в городе была достаточно хороша для любой столицы мира.

Акустику архитектор выверял вместе с музыкантами, над люстрами трудились лучшие мастера, а буфет не уступал буфетам императорских театров. Зала было два, и если в большом, как правило, развлекалась молодежь, то в малом звучала классическая музыка. И публика здесь подбиралась настоящая .

Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий ряд. Прямо перед нами два юноши студенческого вида настраивали магнитофон, шепча: «Раз-два-три, раз– два-три:» – будто намеревались закружиться в вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый старец Иван Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку и дважды терял ее – но и сейчас она оставалась самым представительным частным собранием если не в России, то уж по эту сторону Урала – наверняка. Частыми его гостями были историки, в частности Эйдельман, всяческие литературоведы и просто любознатцы. Власти взирали на это сквозь пальцы: устали, наверное. У него можно было запросто взять почитать Бердяева, Шестова, да и Гумилева Николая Степановича: Рядом с ним, склонившись и что-то шепча, сидел чернокудрый молодец с розовым лицом – один из активных читателей и сам немного писатель, автор то ли двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?) книг. Чуть дальше замерла в ожидании начала концерта моя директриса, в профиль чем-то напоминающая Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра, к отцу которого я ходил исповедоваться в Болгарии незадолго до начала войны…

Мы раскланивались со всеми, потому что здесь не было людей, с которыми я не здоровался. В какой-то мере билет на этот концерт был пропуском в общество .

Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.

Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.

А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже по-скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал…

– Здравствуйте, дорогие! – голос ее был низкий, глубокий. – Я очень рада видеть вас снова…

Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым наконец вернули их забытую музыку…

Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей, которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей женой.

Эх! Как все-таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях. гимназисты просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости – и все от безнадежности. Сейчас же – маленькие, но полные залы, букеты и небольшая кучка робких интеллигентных поклонников…

Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова, Левитанского: И было понятно, что русская поэзия жива. Правда, где-то на дне сознания у меня возникал чудовищный образ пана Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел…

В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский шаман.

Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали в потолок. Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато его пророчества отличались чрезвычайной точностью и конкретностью – куда там Нострадамусу: Так, например, он сказал: «Как в тундре ночь наступит, главного человека в яму уронят, однако. Поминать будем!..»

– Слушай, Степаныч, – зашептал Гаврилов, – Мой Ермолай сегодня меня опять за водкой погнал. Без нее камлать не может. А я не выспался, идти неохота, холод собачий, ну и говорю: чего, говорю, вы так много пьете? А он и отвечает: скорого, мол, из нижнего мира выйдут чудовища и всех пожрут. Так что же, насухую помирать, что ли?..

– Придется насухую, – сказал я, – потому что в буфет мы уже не успеваем.

– Так у меня с собой, – сказал Гаврилов. – Два «Тройных» и «Ландыш».

Аннушка оглянулась.

– Хорошо, что люди не слышат.

– Моя прекрасная леди, – сказал Гаврилов, – в этой компании употребление «Тройного», а также чифиря или политуры человека не роняет. Его роняет другое.

Мы не стали развивать тему, потому что прозвенел звонок.

Певица переоделась. Теперь на ней было черное бархатное платье с серебряной отделкой.

– Я хочу представить вам поэтов, чьи судьбы сложились трагически. Осип Мандельштамм…

И она пела их, чьи судьбы сложились трагически: Осипа, Марину, раннего Владимира (хотя у раннего-то с судьбой все было в порядке; это поздний расплатился:), Сашу Черного. И вдруг: я замер. – Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры. Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка…

Я на миг перестал понимать, где я нахожусь. Всего этого просто не могло быть: но было. :Что такое темный ужас начинателя игры.

Наверное, все в этом зале знали, чьи это стихи. И запой она «Боже, Царя храни:» – не было бы такой реакции. Нет, ничего не произошло. Никто не вскочил, не закричал, не предался рукоплесканию. Просто мы все оказались в совершенно другом мире. Пусть на минуту. Пусть огороженные стенами…