Мне хорошо, мне так и надо… - Бронислава Бродская

меняли. Отношения их совсем обострились и вышли за рамки семьи, когда Эрик вытащил мебель из средней маленькой комнаты в коридор, и полностью заставил её разобранным мотоциклом. Аллка возмутилась, нажаловалась матери, Эрика ругали, но он внимания на осуждения родственников не обращал. Мотоцикл – это была его единственная отдушина от скучной семейной жизни. По выходным он прятался от гостей на родительской даче или на охоте. Под злобное нытьё жены он даже завёл себе собаку, которая подбирала в реке подстреленных им уток. Уток он стрелял редко, а на охоту ездил, чтобы побыть одному и отдохнуть от Аллкиной болтовни по телефону.

Чем старше становилась дочь, тем больше он её любил. Юлька росла избалованным, эгоистичным существом. Она была хамовата, ленива, но красива и независима. В школе Юлины успехи оставляли желать лучшего, она конфликтовала с классной руководительницей, Эрик ходил в школу разбираться. «Учительница – старая дура, ретроградка, у неё пахнет изо рта. Юльку гнобит на ровном месте. Бедная девка, должна терпеть такую мымру», – вот был его приговор, озвученный при дочери.

Юлька по точным наукам ничего не соображала, но если в жене это его дико раздражало, в дочери этот математический кретинизм он находил забавным и милым. Юлька его никогда не раздражала, что бы она ни сделала. После восьмилетки её перевели в гуманитарную школу при МГУ, Юлька сначала увлеклась, делала успехи, за которые семья её хвалила, но потом устала, увяла, и снова пошла в свою старую школу в Гольяново. В старших классах вокруг неё уже крутилась толпа богемных мальчиков из центра. Эрик успехами дочери очень гордился. Она ему и самому нравилась. Кроме того, законсервировавшись в поздней юности, Эрик совсем не старился, и его никто не принимал за Юлькиного отца. Она была похожа на его девушку, люди так их часто и воспринимали, и Эрик улыбался. Юля открыто курила и пила, Аллка ныла, но ей назло Эрик всегда дочь оправдывал. Чего-чего, а хорошей и «честной» еврейской девушкой, какой ему когда-то представилась Аллка, Юля не была. Дочь стала женским и современным воплощением его самого и это Эрику было очень приятно. Хорошо всё-таки, что она у него есть. После школы они не нашли ничего лучшего, как направить Юльку по стопам матери: она тоже пошла в медучилище. «Сойдет для бабы», – думал Эрик, хотя вынужден был себе признаваться, что разочарован.

Семья их осиротела, летом 67 года, разбившись на машине, погиб отец. Он ехал к маме, отдыхавшей с Аллой в Белоруссии, заснул, видимо, за рулём, перескочил через ограждения и упал с моста. Погиб, как утверждали судебные эксперты, сразу, не мучился. Эрику позвонили на работу, он даже теперь не помнил кто. Началась скучная рутина: они с дядей Лёшей поехали на место, надо было что-то подписывать, получать тело, везти его в Москву, хоронить. Мама с Аллой приехали домой. Память Эрика вытеснила все подробности: что-то они подписывали, сотрудник милиции объяснял им подробности. Он почти не слушал. Всё это теперь было ни к чему. В тесной комнате на столе лежал отец, врач в грязном халате откинул простыню, и Эрик увидел странно незнакомое лицо отца, его едва можно было узнать: всё закрывал большой кровоподтёк, губы были разбиты, глаза без очков были закрыты, но на сон это было непохоже. Дядя Лёша побледнел, врач обращался к нему, видимо, как к более старшему: «Узнаете?» Дядя кивнул. «Когда заберете? Завтра? Хорошо. Я всё подготовлю». Они сразу поехали на вокзал договариваться о перевозке. Цинковый гроб тоже достали не сразу, надо было дать кому-то денег. Эрику было сначала непонятно, что это вообще такое «цинковый гроб», оказалось, что ничего особенного: просто обычный сосновый гроб, небрежно запаянный в тонкое железо, простую жесть, едва прикрывающую доски. Никакого, естественно, цинка. Эрик разговаривал с дядей Лёшей, со всем соглашался, но всё происходило как в тумане. Похороны, опрокинутое мамино лицо, плач Аллы, собственная окаменелость. «За каким хреном я с папой не поехал. Они же меня просили. Не захотел, сказал, что не могу. Если бы я поехал, ничего бы не было». Эрик себя казнил, но в глубине души понимал, что не виноват, так вышло и винить себя неправильно. Какое-то время он часто думал о папе: он его недолюбил, так толком после Сахалина и не привык, ни о чём они не говорили… Как жаль.

Мама вышла на пенсию и теперь занималась дачей, вареньями, обедами, вязала и шила. Они все волновались, что мама будет мучиться бездельем, но этого не случилось. Иногда, когда всё его доставало, он ехал к маме, обедал и ложился спать, мама его не беспокоила и к телефону не звала. Хотя потом обязательно ему говорила, что звонила Аллочка, просила перезвонить, но Эрик только зевал и махал рукой. Мама наливала ему чаю и подвигала варенье. У неё он чувствовал себя в безопасности, им овладевал долгожданный покой.

Из чего тогда состояла его жизнь? Всего понемножку: работа, изобретения и суета по получению авторских свидетельств и патентов. С некоторых пор патенты стали казаться ему важными, что-то в его мозгу вызревало, мысль, что может придётся «свалить», всё чаще приходила ему в голову. Кроме работы – отдых, отдых – это был спорт и возможность уехать из дому, которую он никогда не упускал. Компании. Кроме школьной и институтской, появилась у него ещё одна, отказническая. Произошло это через Юльку. Она интенсивно общалась с молодыми евреями, которые уезжали, некоторые звонили ей из Израиля и из Америки, некоторых Эрик лично знал, и молодые целеустремленные ребята, которым было нечего терять, были ему интересны и симпатичны. Мало того, они его прямо-таки завораживали. Гуманитарная интеллигенция, раньше он таких не знал. А ещё у Эрика было много женщин, очень много. Женщины качественно отличались от его прежних «хороших еврейских девочек». Новые бабы все были профессионалками: журналистками, юристами, врачами, учёными. Умные, в меру циничные, уверенные в себе, самодостаточные, они становились подругами, во всем ему равными, вовсе не желающими непременно выйти за него замуж. Семья была им так же ни к чему, как и ему. У них были свои амбициозные планы, связанными не с детьми, а с эмиграцией, с «правым делом» борьбы с советской «мелихой», властью, системой. Он, технарь, всегда был вне их борьбы, пытался наукой заглушить свою тоску по свободе, а сейчас жизнь его всё больше наполнялась новыми стремлениями и надеждами, грозящими всё переломать, заставить начать новый отсчёт.

Эрику вспомнилось, как легко тогда было подшутить над маминой партийностью. Она