Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Милюков в курсе: «Бьюкенен устроил у себя ряд совещаний с Керенским, Львовым, Церетели и Терещенко. Прекрасно образованный, владеющий английским языком в совершенстве, притом очень ласковый и вкрадчивый в манере разговора Терещенко был в фаворе у Бьюкенена»[1262]. Чем не замена Милюкова на посту главы МИД?

Вероятно, по следам этих бесед 17 апреля Бьюкенен записывает: «Между Керенским и Милюковым происходит генеральное сражение по вопросу о знаменитой формуле «мира без аннексий», и так как большинство министров находятся на стороне Керенского, то я не буду удивлен, если Милюкову придется уйти. Это будет во многих отношениях потерей, так как он является представителем умеренного элемента в кабинете и держится вполне здоровых взглядов по вопросу о войне, но он пользуется столь слабым влиянием на своих коллег, что никогда не знаешь, окажется ли он в состоянии осуществить на деле то, что обещает»[1263].

Первомай страна отметила с пролетариями всей планеты по Юлианскому календарю — 18 апреля. Палеолог фиксировал в дневнике: «Несколько дней уже подготовляется колоссальная манифестация на Марсовом поле. Погода не благоприятствует. Серое небо; резкий, пронзительный ветер. Нева, начавшая было таять, снова сковала свои льдины. С утра по всем мостам, по всем улицам стекаются к центру шествия: шествия рабочих, солдат, мужиков, женщин, детей; впереди высоко развеваются красные знамена, с большим трудом борющиеся с ветром»[1264].

Прежнего радостного настроения масс на улицах уже не чувствовалось. «Биржевые ведомости» отметили: «Не было настоящего веселья, не было праздничного настроения. Были серьезные лица, содержательные речи, но не чувствовалось радостного биения сердца народа, не видно было радостно-лучистых глаз, говорящих, что радость переполняет сердце, бьет ключом… Опасение и тревога за молодую и еще неокрепшую свободу чувствовались в этой могучей толпе, опасение за целость революционной демократии, вставшей на защиту свободной России. Призрак Ленина витал над толпой».

Впрочем, почему призрак? Ленин в тот день был вполне материален. Утром, отметили журналисты, «состоялся грандиозный митинг на Пороховых. Там были устроены три трибуны, на которых поочередно выступали большевики, меньшевики и социалисты-революционеры. Большую программную речь произнес т. Ленин, который призывал рабочих к захвату фабрик в свои руки и к принятию на себя контроля по производству и прибыли… У дома Кшесинской все время находится тысячная толпа; солдаты и рабочие разбиваются на небольшие группы и ведут оживленные споры по поводу ленинской пропаганды… До вечера Ленин ни разу не выходил к собиравшимся манифестантам. В то же время Ленин днем выступал на Дворцовой площади, окруженный своими телохранителями-матросами»[1265].

Бенуа вышел прогуляться после четырех. «На Марсовом поле ряд митингов (с кучками публики в 200–300 человек вокруг каждого оркестра) и десятки малюсеньких спорящих кружков. Основная тема — Ленин. В большинстве случаев происходит его защита от обвинений в подкупе Вильгельмом, но с оттенками, что с ним-де мы все же согласны не до конца… Быть может, во всем этом много слишком большой доверчивости и простоты. Зато омерзительны все выпады буржуа разных толков. Омерзителен сам тон этих выпадов, напоминающий ярость балованных собачонок, хватающих за икры гостей. Гнуснейший огонек паники в глазах, пена бешенства у рта и при этом, разумеется, всякие громкие фразы и непременно призывы к расправе…»[1266]

Ближе к вечеру на квартире болевшего Гучкова прошло двухчасовое заседание правительства, на котором обсуждался проект ноты российского МИДа. «Формально эта нота была шагом правительства навстречу Совету: это была сопроводительная нота, при которой заграничным представителям России сообщался текст правительственной декларации от 28 марта; таким образом, документу, получившему, как мы видели, одобрение Всероссийского совещания Советов, придавалось значение международного акта»[1267], — разъяснял Войтинский. Набоков свидетельствовал: «Я очень отчетливо помню, что доложенный Милюковым проект при первом же прочтении произвел на всех, и даже на Керенского, впечатление безусловно приемлемого, — мало того, впечатление, что Милюков здесь проявил максимум уступчивости и готовности идти навстречу своим противникам»[1268].

В ноте говорилось: «Временное правительство будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников». Против этого мало кто возражал. Протест вызовут вроде бы безобидные заключительные слова: «Продолжая питать полную уверенность в победоносном окончании настоящей войны в полном согласии с союзниками, оно совершенно уверено в том, что поднятые вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковым стремлением передовые демократии найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений и будущем»[1269].

В принципе, в ноте не было ничего такого, что предполагало массового возмущения. Протест вызовут слова «гарантии и санкции», в которых услышат: «аннексии и контрибуции». Откуда появились эти слова? Милюков утверждал: «Слова «гарантии и санкции» были вставлены мною по настоятельной просьбе Альбера Тома… Они обеспечивали мне согласие союзного социалиста на мою ноту»[1270]. Но противной стороне нужен был скандал.

В Совете содержание ноты Милюкова стало известно 19 апреля. Церетели получил от Львова пакет «в присутствии Чхеидзе, Скобелева, Дана и некоторых других членов Исполнительного комитета и прочитал вслух текст, который нас ошеломил своим содержанием… Если бы Милюков задался целью вызвать разрыв между Советами и правительством, лучшего средства для этого, чем его нота, он найти не мог… Чхеидзе долго молчал, слушая негодующие возгласы окружающих, и потом, повернувшись ко мне, сказал тихим голосом, в котором слышалось давно назревшее глубокое убеждение:

— Милюков — это злой дух революции.

Все члены Исполкома — от большевиков до правых эсеров — были едины в осуждении ноты. Церетели суммировал:

— Этот акт является нарушением соглашения, которое делало возможным наше сотрудничество с правительством[1271]. Церетели стал добиваться, с одной стороны, разъяснений от Временного правительства, с другой — призывал Исполком к осторожной реакции.