Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Большевики в начале апреля являли зрелище совершенно расколотой, дезорганизованной силы. Поддержавшие Ленина с его «Апрельскими тезисами» сразу, были скорее исключением, чем правилом. Залежский подтверждал: «Основные положения тезисов настолько ошеломили даже руководящую верхушку петербургской организации, что в своем выступлении Ленин не нашел сторонников даже в наших рядах»[1226]. Зензинов, который виделся с руководством большевиков ежедневно в Исполкоме Совета, подтверждал: «Даже его товарищи по партии, большевики, в смущении отвернулись тогда от него». Суханов из тех же источников: «В первые дни по приезде его полная изоляция среди всех сознательных партийных товарищей не подлежит ни малейшему сомнению»[1227].

«Правда» не решилась публиковать «Апрельские тезисы». Бюро ЦК 6 апреля вынесло по ним отрицательную резолюцию. Однако отказать Ленину и Зиновьеву во вхождении в состав редколлегии «Правды» было невозможно. 7-го «Тезисы» были напечатаны, но в сопровождении редакционных комментариев Каменева, где говорилось, что партия продолжает руководствоваться принятыми еще до приезда Ленина решениями Всероссийского совещания большевиков, отстаивая их «как от разлагающего влияния «революционного оборончества», так и от критики т. Ленина». 8 апреля редакция «Правды» подтверждала: «Что касается общей схемы т. Ленина, то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит из признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитывает на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую». В тот же день Петербургский комитет большевиков тринадцатью голосами против двух и при одном воздержавшемся отверг «Тезисы». Не лучше была реакция региональных парторганизаций.

Но Ленина это не смущало. Напротив, после многолетнего простоя он оказался в самой органичной для него стихии — стихии борьбы. «Чтобы осуществить свою мысль, свое желание, намеченную им цель очередной кампании, заставить членов его партии безоговорочно ей подчиняться, Ленин, как заведенный мотор, развивал невероятную энергию, — подмечал проникновенный знаток ленинской психологии Николай Валентинов. — Он делал это с непоколебимой верой, что только он имеет право на «дирижерскую палочку». В своих атаках, Ленин сам в этом признался, он делался «бешеным». Охватившая его в данный момент мысль, идея, властно, остро заполняла его мозг, делала его одержимым… В пору одержимости перед глазами Ленина — только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею — запертая дверь, и в нее ожесточенно, иступленно колотит, чтобы открыть или сломать»[1228].

Отбиваясь каждый день через «Правду» от нараставших волн критики, Ленин жестко и яростно собирал партию. «Статус вождя претендующей на власть партии не позволял Ленину вести жизнь литератора — но марать руки в газетных чернилах всегда было его любимым делом, от которого он не хотел отказываться, — писал Данилкин. — «Правда» получает по 50 его статей в месяц. Публицистика Ленина — скорострельная, язвительная, совсем не литературная, агитаторская, тезисно-однообразная — будто медведь на металлофоне играет»[1229].

Прямо полемизируя с Каменевым в «Письмах о тактике», Ленин утверждал, отталкиваясь от опыта Парижской коммуны: «Коммуна, к сожалению, слишком медлила с введением социализма. Действительная суть Коммуны не в том, где ее ищут обычно буржуа, а в создании особого типа государства. А такое государство уже родилось, это и есть Советы рабочих и солдатских депутатов!» Вместе с тем Ленин отрицал обвинения в стремлении «немедленного перерождения (буржуазно-демократической) революции в социалистическую «…нельзя «немедленно», ибо для этого необходимо, чтобы большинство депутатов во всех (или в большинстве) Советов ясно осознало всю ошибочность и весь вред тактики и политики с-р., Чхеидзе, Церетели, Стеклова и пр.»[1230].

Девятого апреля Ленин публикует статью «О двоевластии»: «Коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве… В высшей степени замечательное своеобразие нашей революции состоит в том, что она создала двоевластие… Рядом с Временным правительством, правительством буржуазии, сложилось еще слабое, зачаточное, но все же несомненно существующее на деле другое правительство: Советы рабочих и солдатских депутатов… Это — революционная диктатура, т. е. власть, опирающаяся прямо на революционный захват, на непосредственный почин народных масс снизу, не на закон, изданный централизованной государственной властью…

Надо ли тотчас свергнуть Временное правительство? Отвечаю: 1) его надо свергнуть — ибо оно олигархическое, буржуазное, а не общенародное, оно не может дать ни мира, ни хлеба, ни полной свободы; 2) его нельзя сейчас свергнуть, ибо оно держится прямым и косвенным, формальным и фактическим соглашением с Советами рабочих депутатов и главным Советом, Питерским, прежде всего; 3) его вообще нельзя «свергнуть» обычным способом, ибо оно опирается на «поддержку» буржуазии вторым правительством…»[1231]

Встречи с партийным активом — в квартире его сестры Анны и у Стасовой, в редакции «Правды», помещении ПК — шли не переставая. 15 апреля вышел первый номер газеты «Солдатская правда», органа Военной организации при ЦК, который изначально поддержал Ленина. С первых дней тираж составил 50 тысяч экземпляров и достигал 70 тысяч[1232].

Сразу ставший благодаря своему театральному возвращению и обширной прессе «примой» российской политики, Ленин не упускал случая выступать на митингах, а у дворца Кшесинской они не прекращались ни на минуту. Неподалеку стоял и деревянный цирк «Модерн», в котором почти каждый вечер также проходили большевистские митинги.

Ленин завораживающе воздействовал на солдатские и рабочие аудитории. Один из лидеров Военки Невский описывал солдатский митинг:

«Товарищи, здесь Ленин, он просит дать слова вне очереди.

— Дать, дать! Изменник, предатель! Позор! Позор! Дать! Дать! Слово ему! Позор! Дать! Слово ему! Ленин! Ленин!..

— Я Ленин, — начал Владимир Ильич, и гробовое молчание воцарилось среди всей этой массы, только что шумевшей и недовольной.

Владимир Ильич говорил недолго, минут тридцать, не больше, но уже минут через пять можно было слышать полет мухи — такое молчание воцарилось в огромном манеже. Солдаты и все мы стояли как прикованные. Что-то неуловимое пролетало по собранию, какая-то непонятная могучая сила сковала его, а между тем слова были так просты, так обыденны, речь была так суха, обороты так обыкновенны, как в жизни, — без украшений, без метафор, без пышных сравнений. И вместе с тем какое-то чудо совершилось с толпой, — она напряженно, с каким-то сверхъестественным вниманием слушала эти простые слова, еще плотнее придвинулась к трибуне… В манеже была та особая жуткая человеческая тишина, когда тысячи людей хотя на несколько мгновений живут одной мыслью, одним желанием, одной волей.