Императрица Лулу - Игорь Тарасевич

— Я с вами, Ваше Императорское Высочество… — Чарторыйскому тогда нечего было терять, и он отвечал, позволяя себе одну-единственную вольность: — Вы изволили сказать о любви. Только настоящая любовь наполнит эти театральные декорации настоящей свободной жизнью. Вы совершенно правы, Ваше Императорское Высочество. Дева Мария видит, — коротко крестился, чуть сводя друг с другом пальцы в белой кавалергардской перчатке, — видит, насколько я разделяю ваши убеждения. Любовь и свобода, Матерь Божия! Мечты моей молодости! Польша… — начинал было помимо себя говорить о главном, теряя осторожность, но тут Александр мягко клал руку на плечо друга, уже в нетерпении предвкушая, как он сядет за стол у себя в кабинете, чтобы записать эти чудесные мысли о любви. Мягко прикасался рукой к плечу друга:

— Потом. Позже.

И эта, значит, прорезь на пере, и само перо, аккуратнейшим образом очиненное, как тому и положено быть, и рука его в синем семеновском мундире — он тогда являлся, по велению батюшки, шефом Семёновского полка, рукав с красным отворотом — размером точно по артикулу, он должен подавать пример подданным; бумага, прорезь, перо, рука, обшлаг мундира — им он тоже мог доверить истинные мысли свои. Особенно мундиру, в котором чувствовал себя особенно уверенно. Сидючи в русском семёновском мундире, иначе, как по-русски, не мог и написать. Начал писать не о любви. Вернее, не совсем о любви.

«Батюшка по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно… — часто стукая пером в чернильницу, выводила рука в синем с красным отворотом рукаве. — Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Всё сразу перевернуто вверх дном, и потому порядок, господствующий в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился ещё более. Военные почти всё своё время теряют исключительно на парадах…»

Батюшкин замок ещё не просох штукатуркою, от стен несло сыростью, растворённая влага висела в воздухе, сгущаясь и двигаясь в колеблемом свете свечей. Бешено трещащие в камине дрова не спасали; по всему замку велено было топить камины для скорейшей просушки здания, так к сырости добавлялся ещё и запах горелого, от которого нестерпимо болела голова. Милое дело — Зимний дворец, где, прошедши несколько коридоров и миновав несколько залов и караульных помещений, он мог за четверть часа оказаться в комнатах Амалии. Но батюшка непреложно изволил потребовать переезда в замок всего семейства, в которое Амалия включена батюшкою не была. Переехали — он вместе с Лиз и ребёнком да братец Константин с Анной.

Он вдохнул сырой воздух, вытащил, написавши, платок из-за обшлага и, оглянувшись на адъютанта, вытер нос. Государи и герои не должны вытирать нос. А хотя бы и вытирали, так лишь уединённо, наедине с самими собой.

— Иди, — сказал адъютанту. — Чтоб передали… — хотел сказать — жене, не сказал, — чтоб передали великой княгине Елизавете Алексеевне мое желание немедленно видеть ее. Чтоб прибыла сюда. Сейчас же.

Тот — дежурил полковник граф Безруков — резко склонил голову, стукнул каблуками — от удара полковничьего подбородка в суконную грудь раздался глухой звук; вышёл вон. А он уже в полную силу высморкался, покрутил носом. Простудился не в кабинете своём — на батюшкином параде простудился, на Царицыном лугу, когда со своим полком под барабанный бой делал десять раз дефиле пред батюшкиной тростью.

Далеко за плацем — и не видать было, далеко за плацем стояли люди с тёплой шинелью, сапогами тёплыми, шляпою на меху и тёплыми же перчатками — так нет, батюшка изволил прибыть налегке, торопя тем самым приход весны: в летнем форменном полукафтане, который сам же, кстати сказать, на другой же день отменил во всех гвардейских полках — единственно верное батюшкино решение за последнее время; батюшка изволил прибыть налегке, в летних перчатках и летней же, не подбитой изнутри ватою, треуголке; надвинул треуголку-то на лоб, только выпученные глаза его сверкали из-под черного суконного обреза. И, значит, им с братцем тоже приходилось — нарочный офицер специально являлся сообщить, по какой форме обмундирование приказал батюшка подать себе поутру — приходилось соответствовать. А в теплое переоделся после дефилей, так поздно уже было, поздно! Вот и насморк. Спасибо, люди с теплым не попались батюшке на глаза — тот свернул после окончания парада сразу к замку.

«Во всём прочем нет решительно никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц уже будет отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло свершилось. Наконец, чтобы сказать одним словом — благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот…»

Шиворот-навыворот — это было сказано очень по-русски. А от насморка он уже пропускал давеча через нос воду с содой — ужасное испытание, рекомендованное в письме Амалией — теперь они могли сноситься друг с другом только чрез письма, — испытание перенёс стоически. Не доверял врачам, но всецело доверял Амалии. И на ночь, разумеется, перец в носки — народное средство, также рекомендованное — это ещё в прошедшем восьмисотом году — Амалией, узнавшей за несколько лет жизни в России множество русских средств.

Амалия имела неблагородную и постыдную, по его мнению, страсть — самолично входить в заботы коновалов и участвовать в лечении и вымуштровке лошадей; впрочем, эту страсть он легко прощал ей, поскольку всегда был склонен прощать истинную страсть, сам себя полагая человеком истинно страстным. А за лечением лошадей Амалия входила и в человеческие лекарственные снадобья. Последнее снадобье — перец в носки — ему, когда он испробовал его в первый раз, тогда неожиданно понравилось. Ноги загорелись, словно бы он, как простой пехотный унтер-офицер, промаршировал несколько часов на каменном плацу, но это была приятная, расслабляющая и целительная боль. Сходную боль он испытывал, когда желал близости с женщиной — приятную, расслабляющую, но и мобилизующую боль во всём теле… И, лежа на ковре в наполненных перцем носках рядом с Амалией, он испытывал невыразимое чувство гармонии — желание женщины присутствовало теперь везде в нём — даже в пятках, а потом удовлетворение этого желания так же отзывалось во всём теле, в том числе и в пятках тоже. Это было полное удовлетворение, полное удовлетворение, ради которого можно было и потерпеть батюшкины дефиле, и насморк, и глупую ненависть Лиз. А доктор Виллие — смеху подобно — рекомендовал пиявки и некоторое пускание крови вкупе с горячим красным вином. Виллие только что и мог — рекомендовать пускание крови и горячее красное вино, словно бы у себя в Гельдельберге более ничему не научился.

Но он, заболев насморком — в прошедшем году, — заболев, он стал благодаря советам Амалии настолько счастлив, что если бы не расстройство — не здоровья, нет — расстройство всех государственных дел и полное отсутствие денег, ничто бы не помешало его счастью. А Лиз? Разве он не предоставил ей возможность быть счастливой — негласную, разумеется, возможность, они ни разу не говорили об этом до сегодняшнего дня.

Бог мой, поистине, ей трудно угодить. Единственное его требование — не наносить видимого урона его доброму имени перед лицом иностранцев, урона доброму имени России. А то, что произошло, можно расценить только как урон доброму имени России. И князь Адам должен был оказаться более осмотрительным. Государство не может быть в благополучии, если не в благополучии сам наследник престола. Так подумал, словно бы раздвоившись сейчас, в одном и том же пребывая годе, месяце и дне недели, князь, ведомый судьбою и им, взявши на себя обязанности провиденья, князь исполнил то, что и было ему предопределено — так, внутренне улыбаясь, полагала одна его половина, — и князь же нанес ему, ему, искреннему его другу и покровителю, нанёс ему теперь видимое всем оскорбление — так полагала вторая, страдающая и действительно оскорблённая половина его. Он попытался перелететь в будущее, усевшись там, в будущем, прямо на трон — красного дерева резной стул, резной же покрытый позолотой, работа немецких, ныне живущих в Петербурге мастеров, — но, будучи в расстройстве всех психических сил, смог лишь подумать об этом стуле с высокою спинкой, ждущем его сейчас.