Ключ от всех дверей - Ольга Николаевна Йокай

– Бевеге зи фауль швайн!

«Пошевеливайся, ленивая свинья», – Мизгирь уже начал худо-бедно понимать их.

«Лаются, будто псы, – зло думал стрелок, ворочая очередную каменюгу. – Только и знают своё шнель-шнель». Он мрачно покосился на щёлкнувший бич и словно ненароком сунул ладонь за пазуху, проверяя, на месте ли талисман.

Человеческая челюсть.

Стрелок и сам не знал, почему он тогда её поднял и до сих пор хранил, – будто по какому наитию.

Неделю назад его и еще троих узников отделили на утреннем построении от остальных, зачем-то оставили в лагере. Оказалось, в помощь зондеркоманде. Сутулый длиннорукий еврей с желтым дёргающимся лицом выдал им скребки, лопаты и вёдра, повел к крематорию. И там до вечера пришлось чистить решётки печей, выгребать из них прах, просеивать его…

– На удобрение пойдёт, – угрюмо пояснил желтолицый. – Продадут на фермы – подкармливать поля. Хорошо, видать, на русских костях немецкий овощ растёт. А они потом это жрут. Вот и выходит, что людоеды все в этом Дойчланде, людоеды как есть.

Мизгирь лишь мрачно покосился на него, принялся шуровать лопатой в чёрном жерле печи. Вот тут остриё и зацепилось с глухим стуком за что-то твёрдое. Из пепла выпала челюстная кость, наполовину обгоревшая, с остатками зубов – один был сломан и торчал острой кромкой. Улучив момент, стрелок быстро поднял и спрятал находку. Вот с тех пор и носил с собой. Зачем – сам не знал.

Ивашке Мизгирь рассказывать об этом не стал, – ни в тот день, ни после: малец и без того ходил как пришибленный. Не надобно ему про такое знать. Мизгирь берёг мальчишку, как мог. Прикрывал собой от лишнего взгляда, отдавал ему бОльшую часть своего пайка, перехватывал тяжести в каменоломне.

Стрелок отощал. Серые глаза глубоко запали и глядели с лихорадочным блеском. Сухая, как пергамент, кожа обтянула острые скулы. Полосатая куртка болталась на мосластых плечах. Народ вокруг выглядел не лучше: половину ветром шатало.

Когда заключённым приказали сколотить деревянный помост, никто ничего дурного не заподозрил. Лишь под конец дня стали перешёптываться, что в лагере, мол, будет теперь новый комендант – ждут его со дня на день.

Строительство крематория замерло. Узников заставили вырыть огромную яму на краю лагеря, туда в спешке начали стаскивать мёртвые тела, густо пересыпая их известью, – пока не заполнили доверху. А вечером прибыл Он.

Весь лагерь выстроили на плацу – тысячи измождённых мужчин и женщин неподвижно стояли и смотрели, как печатает шаг человек в чёрной форме. В повисшей тишине отчётливо поскрипывали его хромовые сапоги, мягко хрустела портупея. Фуражка с высокой тульей была надвинута на лоб. Мизгирь заметил орла, блестящий череп на околыше, две серебряные молнии в петлице… А вот лицо… лица никак было не разглядеть – от козырька падала тень. Стрелок различил лишь тонкие губы, растянутые в недоброй усмешке. От неё мороз продрал по коже и зашевелились на затылке отросшие волосы.

– Кощей? С черепом… – неслышно, одними губами вымолвил рядом Ивашка. А сам побелел как полотно.

Новый комендант едва заметно повел подбородком, будто принюхиваясь. Потом развернулся на каблуках.

– Так-так! Я гляжу, вы уже в сборе. – произнёс он по-русски. – Моё стадо! Мой скот…

Люди молчали.

Он же продолжал – бойко, без всякого акцента:

– Я посмотрел по документам – интересный расклад получается. Здесь больше половины русских и еще двадцать процентов жидов, понимающих русский язык. Вы мните себя народом, оставившим богатое культурное наследие. Балет, живопись, музыка, – пальцы в белых перчатках загибались один за другим. – Литература! Знаете, я ужасно всё это ценю… в чём-то даже восторгаюсь – и сегодня решил отдать дань уважения: в честь моего вступления в должность коменданта хочу устроить для вас вечер русской культуры. Надеюсь, вы оцените его по достоинству.

Повелительный взмах руки – и на помост, еле переставляя распухшие ноги, вышли четверо доходяг. У каждого – шестиконечная звезда на груди. Вынесли инструменты: скрипки, виолончель, флейту… Вдруг смычок тронул струны, и полилась музыка, широкая, как река, лёгкая, как ветер – будто развернулись степные ковыльные просторы. От неё защипало в глазах, мучительно сжалось сердце.

– Хватит! – взвизгнул человек в чёрном, обрывая мелодию. – Довольно этой нудьги! Я желаю русского веселья! Русский хоровод, русских баб! Ты, ты и ты… – он быстро шагал, почти бежал вдоль женской колонны, выдёргивал узниц одну за другой. Набрав больше дюжины, скомандовал:

– В круг!

Но они остались на месте. Лишь таращили огромные от ужаса глаза, да испуганно жались друг к другу. Дряхлые старухи и совсем еще юные девушки. Рыхлая женщина средних лет неуклюже переступала раздутыми отёчными ногами.

«Их же только сегодня привезли! – сообразил Мизгирь. – Ещё не знают здешних порядков, даже селекцию, небось, не прошли…»

– В круг, я сказал! Будете водить хоровод пока не сдохнете! Шнэль! Рундэ! – всё-таки комендант сорвался на немецкий. – Одежду долой! – он рванул револьвер из кобуры. – Раздеть их!

Конвой дрогнул. Лица солдат вдруг утратили всякое выражение. Глядя прямо перед собой пустыми оловянными бельмами, они окружили женщин и принялись срывать с них платья, бельё – всё, до последнего лоскута.

Ивашка не выдержал. Подался чуть вбок и ледяными пальцами стиснул ладонь стрелка. Его колотила дрожь. Мизгирь услышал, как стучат мальчишкины зубы.

– Они… они как чурбаны заведённые… Он заколдовал их!

– Плясать!

Скрипки взвизгнули, срываясь с места в карьер, истошно завыла флейта – и под эту дикую какофонию женщин погнали по кругу.

– А вы хлопайте! Да веселее! Хлопайте, хлопайте им! А потом я вам устрою хлеб-соль! Да-а! Русиш швайнэ! Вот та-ак! – комендант зашёлся в безумном смехе, обнажая белые волчьи зубы, затрясся, шлёпая себя ладонями по ляжкам.

Ему вторили сперва редкие, а потом всё нараставшие хлопки заключённых. Не хлопали только Мизгирь с Ивашкой.

Во рту у стрелка пересохло, потемнело в глазах. У него вдруг разом заболели все кости, все старые раны – будто неведомая сила ломала и выкручивала его сейчас, как на дыбе. Но хуже всего был животный страх, обуявший его… Существо, что творило сейчас это непотребство, человеком быть не могло. И тут Мизгирь признал наконец эту тварь, понял, кто перед ним.

Чародей!

Они с Ивашкой переглянулись в немом согласии.

А женщины всё бежали.

Голые обвисшие груди мотылялись из стороны в сторону. Перевитые синими венами старческие ноги спотыкались то и дело, подгибались на каждом шагу. Тряслись, жалко подпрыгивали дряблые морщинистые животы над седыми лобками. Чернели провалы ртов, распяленных в крике – старухи молили о помощи. Потом