Русская поэма - Анатолий Генрихович Найман

окаянными, должен быть Другой – вот что ясно поэту. А вид у этого имеющего быть Другим, сколько Блок в него ни «вглядывался», опять оказывается тот же, Христа. «И не удивительно, – говорит апостол Павел, – потому что сам сатана принимает вид Ангела света. А потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды». Или еще определеннее: «принимают вид Апостолов Христовых». Не это ли для Блока страшно? И не об этом ли поэма «Двенадцать»?

На следующий день после окончания поэмы он записывает в дневнике: «Я понял Faust'a: "Knurre nicht, Pudel"». «Не ворчи, пудель», – обращается Фауст к черному псу, увязавшемуся за ним. Но пес превращается в Мефистофеля. «Мне скучно, бес», – обращается Фауст к Мефистофелю у Пушкина. «Скука скучная, / Смертная! ‹…› Скучно!» – воют герои «Двенадцати», убив Катьку на улице и Бога в себе. «Что делать, Фауст? – отвечает пушкинский дьявол. – Таков вам положен предел». И через несколько строчек словно бы описывает трагедию «Двенадцати»:

Так безрасчетный дуралей,

Вотще решась на злое дело,

Зарезав нищего в лесу,

Бранит ободранное тело.

Гетевский пес на глазах у Фауста растет, заполняет собой все пространство, отступает назад и возникает перед Фаустом, уже не скрывая, кто он. Возможно, именно поэтому Блок и решился на такую небывалую дотоле рифму: (позади) пес – (впереди) Христос. «Бог лазурный, чистый, нежный» ранних стихов нетронутым перешел в «Двенадцать». Он так же расплывчат и неуловим, но, сопровождаемый «двенадцатью», в новой обстановке, когда идет последний разговор о последних вещах и романтическая вуаль сброшена, он не оставляет сомнений, кого Другого

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной

он маскирует.

Анна Ахматова

◆

Поэма без героя

С. Судейкин. Арлекинада (Карнавал). 1912 год. Вятский художественный музей.

С. Судейкин. Панель для кабаре «Привал комедиантов». 1916 год. Частная коллекция.

С. Судейкин. Гротеск. 1907 год. Частная коллекция.

Последняя европейская

Принято говорить об Ахматовой «ранней» – от начала до паузы в несколько лет, последовавшей за Anno Domini, и «поздней» – от середины 1930-х годов до конца. «Поэма без героя» написана Ахматовой «поздней» об Ахматовой «ранней» и хотя бы поэтому стоит особняком в ряду русских поэм.

В России никто из поэтов такого ранга не доживал до такого возраста. Поэма была начата Ахматовой в 50 лет. Меньше чем через два года завершена. Вскоре открылось, что завершение не окончательное. Поэма периодически дописывалась и переписывалась, опять и опять принимая вид доведенной до конца вещи. В общей сложности это продолжалось 25 лет, то есть почти целиком всю вторую половину творческой жизни поэта. Как единое целое Поэма существовала уже в 1942 году, в ней было тогда 370 строк. За время вставок и исправлений, из которых последние появились незадолго до смерти, всего прибавилось еще столько же, не считая строф, которые Ахматова оставила за пределами текста.

Кроме этого свойства неотвязности от своего создателя, с самого начала в Поэме проявилось и другое столь же сильное: она стала притягивать к себе читательский комментарий – не как естественно сопутствующий фон, а включая в себя как элемент структуры. Каждый новый читатель ощущал себя вовлеченным в круг остальных, причем знать суждения остальных оказывалось менее важно, чем знать, что таковые существуют и твои – среди них. При этом Поэма начинала странным образом «реагировать» на такую реакцию читателя, учитывать ее и отвечать на нее. Она развивала, подтверждала или опровергала его оценку как тем, что ускользнуло при первом чтении, так и теми изменениями, которые в ней появлялись.

Лучшим, находящимся в особом положении комментатором была, естественно, сама Ахматова. Она собирала читательские мнения – не восторги и общие слова, а конкретные замечания – и записывала их, помещая между собственных заметок о Поэме. Таких заметок наберется десятка три в виде писем к N и NN, быть непосредственным адресатом которых могли бы с более или менее достаточным основанием несколько близких к Ахматовой человек и никто из них не наверняка, и в виде записей, разбросанных в дневниках последнего десятилетия жизни. Прибавим к этому черновик балетного либретто, написанного на сюжет Поэмы.

Среди записей, подводящих итог читательским отзывам, есть такая:

О поэме.

Она кажется всем другой:

– Поэма совести (Шкловский).

– Танец (Берковский).

– Музыка (почти все).

– Исполненная мечта символистов (Жирмунский).

– Поэма Канунов, Сочельников (Б. Филиппов).

– Историческая картина, летопись эпохи (Чуковский).

– Почему произошла Революция (Шток).

– Одна из фигур русской пляски – раскинув руки и вперед (Пастернак). Лирика – отступая и закрываясь платочком.

– Как возникает магия (Найман).

Когда Ахматова записывала это, мне было 20 с чем-то лет. Сейчас, читая этот список, я бормочу двустишие из Поэмы:

Как же это могло случиться,

Что одна я из них жива? –

и, бормоча, лишний раз ловлю себя на вольном или невольном участии в игре, которую Поэма 55–56 лет назад затеяла со мной, как затевает со всеми когда-либо к ней приближавшимися.

Разговор о магии зашел в одну из наших встреч весной 1963 года. С промежутком в два года Ахматова подарила мне два варианта Поэмы и оба раза подробно расспрашивала о впечатлении. Потом все, что я о Поэме говорил, предложила собрать в статью. Я откладывал ее полтора года и в конце концов ограничился отрывочными заметками. В них я, в частности, описывал строфу Поэмы: «Первая ее строка, например, привлекает внимание, заинтересовывает; вторая – окончательно увлекает; третья – пугает; четвертая – оставляет перед бездной; пятая одаряет блаженством, и шестая, исчерпывая все оставшиеся возможности, заключает строфу. Но следующая начинает все сначала, и это тем более поразительно, что Ахматова – признанный мастер короткого стихотворения».

Оказалось, что она записала эти мои наблюдения в самый день нашего разговора: архивисты нашли дневниковую запись после ее смерти. «Еще о Поэме. Икс-Игрек сказал сегодня, что для поэмы всего характернее следующее: еще первая строка строфы вызывает, скажем, изумление, вторая – желание спорить, третья – куда-то завлекает, четвертая – пугает, пятая – глубоко умиляет, а шестая дарит последний покой, или сладостное удовлетворение – читатель менее всего ждет, что в следующей строфе для него уготовано опять только что перечисленное. Такого о поэме я еще не слыхала. Это открывает какую-то новую ее сторону».

Запись разнится с моей, но и моя сделана не сразу, так что сейчас не могу сказать, чья ближе к тому, что мною тогда говорилось. Я делал ударение на том, что всякая очередная строфа, будучи завершена и самодостаточна, тем не менее начинается как будто с нуля и как будто независимо от предшествующей, а только что испытанное читателем ощущение возобновляется, потому что хотя она проводит его каждый раз другой дорогой, дающей новое впечатление, но все впечатления – сходной силы и характера. Иначе говоря, Ахматова и остается «признанным мастером короткого стихотворения»: стро́фы, неотменимо друг с другом связанные и сведенные в единое целое, можно представить себе опубликованными и по отдельности, некоторые попарно, по три, но, так сказать, в отрыве от Поэмы. Каждая строфа, как правило шестистрочная, выглядит как два заключительных сонетных терцета, то есть антитезис-синтез или кульминация-развязка какого-то стихотворения. Ничего больше от него не осталось, но отсутствующую часть – содержание и фрагменты – читатель может угадать и реконструировать.

Сотворчество с читателем возникает у всякого подлинного поэта – почти у всякого есть какие-то упоминания об этом. У Ахматовой они разбросаны в лирике, статьях и прозаических заметках, а цельно и полно выражены в «Тайнах ремесла». В предисловии к «Поэме без героя» про это сотворчество сказано с недвусмысленной определенностью: «Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи». «Их» – это первых слушателей поэмы, вскоре погибших во время ленинградской блокады. Или, еще прямей, как записала с ее слов Лидия Чуковская: «Все свои стихи я всегда писала сама, а Поэму пишу словно вместе с читателями».

Теперь, когда самого поэта не стало, а у Поэмы стали новые читатели, пространство, оставленное в ней для них, втягивает в звучание «тайного хора» и их голоса. Среди них есть, так сказать, необработанные – тех, кто откликается непосредственно на красоту, ясность или таинственность