Чучельник - Лука Ди Фульвио

Ощущая в душе искреннюю признательность, он отпер дверь.

Отключив пейджер, старший инспектор Джакомо Амальди свернул в один из темных городских закоулков. Ему нужно было побыть одному. Подумать.

– Я устал, – сказал он в то утро помощнику Фрезе и сам удивился, до чего же это верно.

Под ногами мокро, скользко, полно мусора. Но забастовка мусорщиков ни при чем. В старом городе всегда грязь. Чтоб не упасть в нее, он держался за стены домов, и под его руками крошилась, отваливаясь, штукатурка – «тальк бедняков», как ее величают в гавани. Средь бела дня здесь царит мрак, и в этом мраке он остановился перед дверью, выкрашенной в зеленый цвет, с латунным кольцом, висящим косо и уныло, будто оно хотело упасть, да раздумало. Он прижался лбом к этой двери, ища нечто утерянное, утраченное и боясь этой вдруг нахлынувшей усталости, что ложилась тенью на его миссию. Изнутри послышались шаги, и дверь отворилась. Амальди застыл, словно увидев перед собой призрак.

– Меня ищешь, дорогой? – спросила проститутка, которой на вид было никак не меньше пятидесяти.

Выходивший от нее клиент виновато склонил голову, пробормотал что-то в знак приветствия и ретировался.

– Нет, я… – начал было Амальди.

– Робеешь? – подмигнула женщина. – Заходи, заходи, кофейку выпьем и еще кой-чего.

Инспектор вошел в дом, еще более темный, чем переулок.

– Ты уж потерпи, мой сладкий, – продолжала женщина, запахивая нейлоновый халат. – Я пока кофе не выпью – не человек. Не возражаешь?

– Нет, – сказал Амальди.

– Ну и умница. Вон туда проходи. – Она указала ему на крохотную комнату без окон.

Амальди уселся в кресло, обитое потертым зеленым бархатом. Вытер о подлокотник руку, вымазанную штукатуркой. Комната скорей напоминала нужник, узкий и тесный; здесь, помимо кресла, поместился еще только один стул. В полумраке пахло мужским нетерпением. Под ногами, на вздыбившемся тут и там линолеуме валялся растрепанный журнал. Он не стал за ним нагибаться. Только глубоко вдохнул этот запах, отдававший латексом презервативов и стимулирующим кремом. Запах любви… Проститутку он видит впервые, а дом знакомый. И запах тот же самый, он сразу его почувствовал, как вошел. За двадцать лет не выветрился.

– Вот и я, – объявила с порога проститутка.

Амальди поднялся.

– Извините. Это недоразумение.

– То есть? – Женщина вмиг приняла боевую стойку.

– Просто я знал одного человека, который здесь жил много лет назад.

– Шлюху?

Женщина распахнула халат и профессиональным жестом предъявила посетителю красный лифчик с отделанными кружевом дырками вокруг сосков. Потом улыбнулась, зачерпнула ложечку кофе, поднесла ко рту и с шумом втянула в себя. Потом этой же ложкой указала себе между ног. Трусы на ней тоже были красные, с удобным разрезом в нужном месте.

– Я хотел только посмотреть дом, – сказал Амальди.

– Импотент? – перешла в наступление проститутка.

– Я пойду. Извините. Что вам со мной время терять?

– Педик, что ль? – заорала вслед хозяйка.

Амальди не ответил и лишь ускорил шаг, чтобы побыстрее отстраниться от вдруг нахлынувшей боли. Но чем острей была боль, тем сильнее он себя чувствовал. Перед ним снова открывался путь. Он думал, что утратил его навсегда. И тут он пустился бегом, точно так же, как несколько месяцев назад, когда в мозгу назойливо зазвенел вопрос, на который ему не хотелось отвечать, но теперь он, кажется, сможет ответить. Он еще раз воскресил так и не захороненное тело. Вот зачем он приходил в старый город. Чтоб открыть то, что ему уже было известно. Уж конечно, не для того, чтобы удовлетворить похоть со старой шлюхой. Неизгладимая боль двадцатилетней давности вселила в него уверенность. Нет, он ничего не забудет. Он поклялся себе, что не забудет. И пусть сослуживцы величают его Крестоносцем. Да, он не такой, как они. Он пришел в полицию не зарабатывать на жизнь. Это его миссия.

На демаркационной линии между старым городом и кварталами, пригодными для жизни, он остановился, не заметив, что стоит прямо на выходе из магазина. Оттуда вышли двое, налетев на него. Он не обратил внимания. Услышал их извинения, но не ответил, а снова тронулся в путь.

– Чего они добиваются? – проговорил один из них. – Это же шантаж в чистом виде.

– Мне наплевать, чего они добиваются. Главное – прекратили бы эту сволочную забастовку, – отвечал второй и со злобой поддал ногой мешок мусора.

Амальди оглянулся. Слов уже не было слышно, он только видел, как они возмущенно жестикулируют. Мешок вылетел на середину улицы и был раздавлен колесами автомобиля. Водитель тоже принялся яростно жестикулировать, один в своей кабине.

Инспектор шел, опустив голову, словно таранил клубившийся перед ним воздух. Ум его напряженно работал. Подняв глаза, он увидел новый квартал. Большие дома, лишенные прошлого, запахов, сожалений и злобы. По изначальному замыслу все дома должны были строиться из белого туфа. Но спустя несколько десятилетий оказалось, что белый камень весьма непрактичен, и его стали постепенно заменять серым – не темно-серым, в котором есть индивидуальность, а светлым, словно бы выцветшим или даже бесцветным; серым, который пропускает свет, не отражая его, апатичным, безвольным, бездушным серым. Таким же представлялся весь мир старшему инспектору Джакомо Амальди. Да и люди тоже. Не живые и не мертвые. Копошатся чего-то, ни во что не вкладывая душу. Город-фикция, без горячего биения сердца. Живет, отсчитывая дни по инерции. Все варятся в собственном соку. Размеренно и бездумно.

Вон там, метрах в трехстах от него здание больницы. В одной из ее палат умирает от рака полицейский. Утешить, дать ему почувствовать, что он член единой большой семьи, показать, что начальство принимает его трагедию близко к сердцу, – это надлежало сделать Джакомо Амальди, хотя он того полицейского в глаза не видел. И даже имени его не помнит.

Больница выделялась в гуще прочих зданий. Внушительная, аляповатая, все из того же белого, потрескавшегося пористого камня, с широким навесом над входом. Поверх навеса огромные буквы, ночью загорающиеся неоновым светом. Амальди развернулся и усталой походкой двинулся в противоположную сторону. Не для того он пошел служить в полицию, чтоб утешать неизлечимо больных. Его дело – выслеживать и ловить убийц-маньяков. Такова его миссия. Все эти двадцать лет ничем иным он не занимался, хотя поневоле и делал вид, что карманники и угонщики интересуют его не меньше. Его мишенью были убийцы женщин. Потому-то он и спрятал в ящик письменного стола факс, где сообщалось о «Бойне на рисовых полях», как уже успели окрестить тройное убийство газетчики. Он почуял маньяка и был почти уверен, что не ошибся.

Местная полиция решила, что это сведение счетов, что у кого-то был зуб на вуайера, который имел судимости и вращался в далеко не респектабельных кругах. За что и поплатился. По другим предположениям, девицу с женихом накрыл ревнивый бывший жених и прикончил в приступе бешенства. Но Амальди не сомневался, что обе версии никуда не годятся. Нельзя было полностью исключить преднамеренность и то, что убийца был знаком с жертвами, но ни сведение счетов, ни ревность тут ни при чем. Он не видел места преступления, но, получив от тамошнего следователя подробный протокол осмотра (под тем предлогом, что надо сопоставить его с вымышленным случаем), удостоверился в своих догадках. В пользу преднамеренности говорило оружие. Калибр патронов был крупнее обычного. Охотник отстреливал дичь не для поживы, а напоказ. Убитая из такого ружья дичь вроде зайца или птицы превратилась бы в бесформенное кровавое месиво. Иными словами, никакой он не охотник. Чутье подсказывало Амальди, что данный случай – нечто вроде генеральной репетиции. Этому человеку нравится и хочется убивать. Первым выстрелом он отстрелил девушке грудь и убил парня. Сразу, наповал. В воде нашли гильзу. Ясно, что парень вовсе не интересовал убийцу, стало быть, ревность как мотив отпадает. Потом он нацелился на старика. Старик получил три раны. Судя по всему, смертельная – в сердце – была последней. Тут Амальди был согласен с выводами экспертизы. Первый выстрел угодил старику в бедро. Кровавый след свидетельствовал о том, что он пытался спастись и растянулся на траве, когда его ранили. Но убили его не как свидетеля убийства парня, иначе убийца выстрелил бы сразу в сердце – и все. А он помедлил, видимо, привлеченный чем-то; думая об этом, перезарядил ружье и только потом выстрелил еще два раза. То, что выстрелил он в пах (и с близкого расстояния, согласно баллистической экспертизе), свидетельствовало о холодной и рассчитанной ярости. О намерении ликвидировать эту часть стариковского тела. Возможно, она показалась ему непристойной. Версия о сведении счетов основывалась именно на этой подробности и на первый взгляд выглядела убедительно. К тому же у старика была отстрелена кисть. По убеждению местной полиции, кисть он потерял при попытке инстинктивно защитить пах в момент выстрела. Амальди все взвесил и пришел к выводу, что дело обстояло несколько иначе. Убийца, бесспорно, садист. Но какова бы ни была динамика убийства, версия сведения счетов пока держится. Видимо, старик привлек внимание убийцы, и всю свою ярость он направил на него. По какой причине – старший инспектор пока не мог себе представить.