Я – доброволец СС. «Берсерк» Гитлера - Эрик Валлен

Вечером новый ротный приказал мне лично пробраться к корректировщику и сменить его, так как недавно у того случился нервный срыв. Ротный достаточно подробно рассказал о том, что мне предстояло. Покинув командный пункт, я отправился на помощь надежному другу Краусу, многообещающему молодому унтер-офицеру.

Шквал артиллерийского огня заметно ослабел и не представлял большой опасности, пока я добирался до цели. Зато теперь гораздо громче был слышен яростный огонь стрелкового оружия. Я решил, что где-то рядом идет ближний бой. В темноте зловеще свистели разрывные пули. Большинство моих боевых товарищей считали, что нет ничего хуже артиллерийского огня, а я бы скорее предпочел его этим чертовым разрывным пулям, которых я боялся до смерти. К этому времени они пролетали так близко, как никогда раньше. Пули попадали в перекрученные и переломанные ветви деревьев и их стволы, а потом разрывались. Я чувствовал себя как оказавшийся ночью на кладбище ребенок, который боится привидений.

Мне необходимо было пробежать не так уж много, всего пару сотен метров. Но этот бросок растянулся на целую вечность. В темноте, которую то и дело разрывали вспышки выстрелов, я нашел то место, где укрывался артиллерийский наблюдатель, и скатился вниз по остаткам каменной лестницы. Я открыл дверь блиндажа и тут же торопливо захлопнул ее. Мне сразу в нос ударила отвратительная вонь, смесь запахов застарелого пота, крови и машинного масла.

Рядом с полевым радио и телефоном наблюдателя на изящном чипендейловском столике, каких было много в северной Германии, стояла консервная банка, в которой горел пропитанный маслом клочок ткани. Здесь это был единственный источник света, но запах у него был ужасный. На небольшом элегантном стульчике сидел унтерштурмфюрер из штаба, он контролировал радиосвязь. На красивой спинке стула висел автомат, а грязные солдатские сапоги царапали резные ножки.

На полу лежали два невероятно изуродованных солдата, стонавшие от боли. Их положили прямо на ледяной твердый бетонный пол, подстелив только изорванные окровавленные шинели, которые были плохой защитой от холода. Возле них суетился санитар в безнадежных попытках облегчить их боль. Было понятно, что им не выжить. У одного из них просто не было лица, вместо глаз, носа, рта и подбородка была лишь кровавая масса, из которой вырывалось сдавленное тяжелое дыхание, хрип и слабые стоны. У другого из левого угла рта бежала струйка крови. Человек, которого я должен был заменить, сидел, сгорбившись, на краю походной кровати, голову он опустил на колени и трясущимися руками то и дело резко ерошил волосы. После каждого взрыва, гремевшего рядом с нашей каморкой, он вскакивал с диким ужасом в глазах. Рядом сидел унтерштурмфюрер Шварц, как всегда жесткий и спокойный, единственный такой человек в нашей роте. Его вид резко контрастировал с безумной картиной вокруг.

Шварц сидел на коробке из-под сахара рядом со зловонным куском горящей тряпки, и казалось, его совершенно ничто не тревожит. Он был занят важным делом – спокойно давил вшей! Закончив с гимнастеркой, он проверил волосы под мышками, а потом перепроверил завитки на груди, чтобы не дать уйти ни одному паразиту. Затем с заметным удовольствием стянул гимнастерку через голову, расстегнул брюки и проверил там каждый шовчик, все так же тщательно и спокойно. Всем этим он занимался абсолютно невозмутимо, а в бункер забегали и выбегали наружу посыльные, на полу хрипели раненые, а тяжелые снаряды взрывались так близко к нашему убежищу, что со стен и потолка падали куски цемента. Звуки взрывов слились воедино, превратившись в звенящий шум в голове, он давил буквально физически. Каждый раз, находя вошь – а у Шварца их было много (на фронте от них никуда не денешься), – он с довольной ухмылкой поднимал ее к полоске тусклого света, раздавливал ее ногтями и кидал в горящее в консервной банке масло. И все это он делал спокойными, чуть ли не расслабленными движениями.

Но при этом Шварц то и дело украдкой бросал взгляд на двух умирающих солдат на полу, каждый раз с состраданием кивая. Потом он повернулся к офицеру у радио и произнес без каких-то особо драматических интонаций:

– Теперь вы видите, что для нас это будет настоящим адом? – А потом он продолжил поиск вшей.

К нам спустился наш новый ротный. Шварц тут же вскочил со спущенными штанами. Новый командир роты, доброжелательный оберштурмфюрер, прибывший прямиком из Берлина, еще не успел толком познакомиться с Шварцем, офицером весьма необычным. Он явно был удивлен, но выслушал доклад последнего с каменным лицом, хотя очевидно было, что ему едва удавалось сохранять серьезный вид.

Затем он заметил на полу две окровавленные фигуры и присел между ними. Ротный попытался тихонько поговорить с ними, но в ответ не получил ничего, кроме стона и хрипов. Он шепотом задал вопрос санитару и в ответ получил утвердительный кивок. Затем ротный поднялся и четким движением отдал честь умирающим солдатам.

Шварц продолжал докладывать ему обстановку, придерживая брюки одной рукой. Унтершарфюрер, которого я только что сменил, вышел помочиться. Снаружи грохнул сильнейший взрыв. Наблюдатель влетел обратно в подвал весь покрытый известкой, в изорванном мундире, лицо и руки были исцарапаны. Глаза его были выпучены от ужаса, он весь трясся. Из несвязного сбивчивого рассказа мы поняли, что снаряд разрушил стену, которая находилась в паре метров от входа в подвал, на которую он мочился. Он окончательно сломался. Командир роты отправил его в тыл вместе с санитаром и сам покинул бункер.

За ночь русская артиллерия запустила в нас не одну тысячу снарядов. Свою долю получило и мое отделение, и мне казалось настоящим чудом, что подвал до сих пор не развалился от прямого попадания и не стал нашей могилой. К утру огонь артиллерии еще больше усилился, превратившись в нескончаемую барабанную дробь, в которой невозможно было различить отдельные выстрелы. Траншеи, блиндажи и окопы были перепаханы тяжелыми снарядами, которые рвали на куски укрывавшихся там солдат. Затем артиллерия перенесла огонь дальше, чтобы расчистить путь наступающей пехоте. После кровавого ближнего боя, местами переходившего в рукопашную, в нескольких местах им удалось прорваться, захватив совершенно разрушенные позиции. Нам просто не хватало сил, чтобы отбросить врага, поэтому нам было приказано покинуть наши позиции и отступить к окраинам Альтдамма.

Мы сумели отойти и занять новые позиции, но не получили столь необходимой нам передышки. Русская артиллерия продолжала вести непрерывный безжалостный огонь. Вокруг тучами свистели разрывные пули, разрушая все на своем пути. Характер боя несколько изменился. Ранее битва бушевала в полях и рощах, разве что краем зацепив несколько мелких деревень. Но теперь она добралась до города и катилась с улицы на улицу, от дома к дому.

Петля вокруг защитников Альтдамма неотвратимо стягивалась. Тут и там в городе появлялись русские солдаты, которых жестоко убивали, но за ними сразу приходили другие. Этой толпе в желто-коричневых шинелях не было ни конца ни края. Сотнями они падали в бою, но по еще теплым трупам проходили новые сотни, которые наступали безостановочно, напор русских не ослабевал ни на минуту. Они караулили за углом, пока их артиллерия или танки расстреливали дом, превращенный нашими солдатами в узел сопротивления. Затем они бросались вперед по улице, занимали подвалы, чердаки и весь дом целиком и переключались на следующий. Неужели имя им легион?