Я – доброволец СС. «Берсерк» Гитлера - Эрик Валлен

На полной скорости наши бронетранспортеры пересекли поле. Так мы добрались до нужной дороги в направлении Штеттин – Альтдамм, и через несколько километров встретились с нашей ротой. Ее сильно потрепали. Рота понесла огромные потери, и я уже не видел среди уцелевших многие знакомые лица. Больше всего мы, шведы, переживали потерю Арне Йоханссона. Он был настоящим шведским социалистом, который в военное время оставил дома жену и троих детей. Он прибыл сюда, на восток, и взял в руки оружие, чтобы защитить их, чтобы не позволить ужасу войны добраться до родной страны. Он и несколько его товарищей погибли 1 марта в контратаке под Равенштайном. Ротному командиру приходилось несколько раз охлаждать его боевой пыл, который вспыхивал, когда ситуация становилась особенно острой, но в результате это стоило ему жизни.

Русские начали крупное наступление. В их распоряжении было большое количество тяжелой артиллерии и бесчисленная пехота, в основном это были киргизы, калмыки и другие народности Средней Азии. Эти туземцы стали более заметными, поскольку потери русских и украинцев были колоссальными. Они неумолимо оттесняли нас к нашему плацдарму у Штеттина. Плацдарм уже стал меньше в размерах и теперь охватывал лишь окраины Альтдамма на восточном берегу Одера и его окрестности. К началу марта коммунисты уже успели прорваться к берегу этой реки.

Необходимо было любой ценой удержать Штеттин, чтобы враг не смог напасть с фланга на войска Кюстрина и Франкфурта-на-Одере, которые блокировали дорогу в Берлин. Но не только наше командование понимало важность этого плацдарма для обороны Германии, понимали это и русские, и поэтому они отправили сюда все силы, какие смогли забрать с других фронтов. Бои вокруг Курляндского котла практически сошли на нет, русские отправили в сектор Штеттин – Альтдамм большую часть воевавших там артиллерийских корпусов, танковых и пехотных дивизий, минометных батальонов, среди которых были и элитные войска. Они должны были отбросить нас за реку.

Ни днем, ни ночью не прекращался сокрушительный огненный дождь из снарядов всех калибров: от самых тяжелых гаубиц, «Сталинских органов», 120-мм минометов и пехотных орудий до 37-мм противотанковых пушек. И все они были нацелены на небольшой кусочек земли, который занимали наши войска. Тут же находились оружие, боеприпасы и снабжение, поэтому мы несли слишком тяжелые потери. Командир нашей роты Перссон был ранен и отправлен обратно в Штеттин.

Один из взводных нашей роты, обершарфюрер Хоппе, ослеп, получив разрывную пулю. Его отнесли в подвал; двоих солдат послали за санитарами. Ужасный шквал снарядов «Сталинских органов» заставил их вернуться в подвал, где на цементном полу лежал человек, его лицо было залито кровью, а глаза выбиты. Он не произносил ни слова, но по его тяжелому, прерывистому дыханию, по тому, как он поджимал губы, сжимал и разжимал кулаки, было видно, что он испытывает невыносимую боль. Как только стих грохот «Сталинских органов», двое солдат пообещали взводному, что снова попытаются выбраться и приведут санитаров. Но Хоппе приподнялся на локте и гаркнул:

– Какого черта? Эсэсовец будет идти вперед, пока у него есть ноги.

Не сдержав стона, он перевернулся на бок, приподнялся на обеих руках и с огромным трудом выпрямился во весь рост. В тусклом свете подвала лицо высокого обершарфюрера под маской полузапекшейся крови светилось призрачной, болезненной бледностью. Вытянув вперед руки, он неуверенной походкой, спотыкаясь, направился к двери. Двое товарищей обняли его, чтобы не дать упасть.

– Держите за руку! – зарычал он. – Меня так просто не взять!

Мы с грустью смотрели за тем, как ему помогли выйти из зоны обстрела через маленькие садовые участки, превратившиеся в пепел, мимо развалин небольших домов, где жили рабочие Штеттина, к ближайшему перевязочному пункту. Мы понимали, что заменить его будет сложно. Хоппе был истинным львом среди эсэсовцев, настоящим гигантом: он был силен, как медведь, и всегда без страха бросал вызов смерти. Он остался все таким же сильным человеком, он стал беззащитным, как ребенок, он спотыкался, пробираясь через воронки на поле боя к жизни, в которой больше не будет света.

Под непрекращающимися атаками русских наш плацдарм становился все меньше и меньше. Теперь он превратился в одну из «позиций для круговой обороны», которые мы много раз пытались удержать за два года отступления из России. У нас оставался только один путь – путь назад – мост через Одер в Штеттин. Линия фронта уже находилась примерно в ста метрах от границы Альтдамма. Днем и ночью русская артиллерия обстреливала наши траншеи и сам Альтдамм, который уже превратился в руины, окутанные клубами густого темно-серого дыма.

О сне никто и не мог подумать, когда земля под ногами тряслась так, как при землетрясении, а в воздухе то и дело с жутким воем пролетали снаряды. На лицах солдат, испачканных и небритых, неизменно читалась боль. Продовольствие присылали нерегулярно, хоть с ним и не было проблем ни в Альтдамме, ни в Штеттине. Несколько раз по группам снабжения открывали огонь, снаряды уничтожали их до последнего человека, и на передовую не попадало ни единого сухаря.

Но голод мы могли перенести, в отличие от нечеловеческой усталости. Глаза страшно болели, лица ничего не выражали. Негде было укрыться в этом аду, где все вокруг горело и взрывалось, где каждую паузу между взрывами снарядов заполняли стоны раненых. Снаряды падали повсюду, разбрасывая опустошительный град раскаленных осколков. Здания рушились, их обломки одинаково равнодушно накрывали и наступающие войска, и раненых, которые пытались добраться до перевязочных пунктов. Стены бетонных бункеров складывались, словно картонные коробочки. Наши подземные бункеры превращались в смертельные ловушки. Взрыватели с замедлением позволяли минам советских 120-мм минометов пробивать перекрытия, прежде чем взорваться. Оказавшихся в этой ловушке людей крошило в мелкий фарш острыми, словно бритва, осколками.

Шесть минометов моего взвода были установлены во дворе дома, который был изрешечен множеством пуль и снарядов. Он находился совсем недалеко от жилых кварталов Альтдамма. Среди груды битого кирпича от разрушенных стен, перекрученных железных балок, радиаторов и обломков мебели, выброшенных из окон взрывами, непрерывным дождем снарядов мои солдаты работали с завидным спокойствием и аккуратностью. Наш наблюдатель-корректировщик, унтершарфюрер, оставался в одном из подвалов на передовой. Пока работал полевой телефон, наши стволы минометов извергали в небеса непрерывный поток огня.

Ни один другой минометный взвод не смог бы устоять под огнем русских лучше, чем наш, или, по крайней мере, не в таких условиях. Зато наши ребята не раз показывали свою исключительную стойкость. Некоторые из них непрерывно участвовали в боях еще со времени сражений у Нарвы и Дорпата. Но даже вновь прибывшие держались отважно, так как их вдохновляли уверенность и хладнокровие старших товарищей. Они и сами стали гораздо сильнее за эти последние несколько недель ада. Большевики заставили их пройти через все тяготы военного времени, после такого человек либо погибает, либо выживает и становится сильнее.

Однако удержать позицию мы могли лишь при наличии телефонной связи. Несколько раз разрывы снарядов обрывали провода, и мне приходилось посылать двоих специально назначенных связистов отыскать место разрыва и восстановить связь. Каждый раз я делал это с тяжестью в сердце. Служба связистов была, наверное, самой опасной, и количество убитых Strippenzieher [1] превышало жертвы среди солдат всех остальных родов войск. Телефонная связь обрывалась постоянно, и каждый раз им приходилось покидать укрытие и налаживать ее. За последние несколько дней, которые я провел здесь, мы потеряли уже трех связистов. Это были отличные парни. Они были невероятно отважны и каждый раз смеялись смерти в лицо, выходя на поле боя, чтобы сделать свою работу!