Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий - Лариса Андреевна Черкашина

«керенки» куплены для голодных ребятишек крупа и картошка: ей приходилось вновь одной заботиться о пятерых сыновьях.

И если дневник № 2 столь приключенческим образом стал достоянием публики, то, возможно, другой неведомый дневник отца Александру Александровичу удалось всё же скрыть. И только после смерти старого генерала владелицей дневника оказалась его младшая дочь, вступившая со всеми братьями и сёстрами в равные права наследования. Поразительно, но протокол заседания Московского окружного суда (июль 1915 года), в коем шла речь о разделе имущества умершего генерала от кавалерии Александра Пушкина между его наследниками, уцелел и хранится ныне в столичном архиве.

Жизнь, как всегда, внесла свои коррективы, ведь в последние годы жизни старого генерала лишь Елена, младшая дочь, была рядом с отцом, и семейные реликвии, не признанные судом ценным имуществом покойного, достались именно ей. Позднее она признавалась, что прежде, в отцовском доме, держала в руках заветный дневник деда, заключённый в потёртый сафьяновый переплёт, листала его страницы, но так и не смогла прочитать текст из-за неразборчивости почерка. И вновь возникает вопрос: о каком дневнике вспоминала внучка поэта – об известном или неведомом?!

Поистине бесценным видится ныне интервью Александра Александровича-младшего, напечатанное в популярной тогда газете «Утро России» 29 января 1912-го: «Вчера внук покойного поэта А.С. Пушкина, состоящий гласным губернского земского собрания, Бронницкий предводитель дворянства А.А. Пушкин заявил сотруднику нашей газеты, что у его отца, почётного опекуна А.А. Пушкина, имеется нигде ещё не опубликованный дневник поэта. Кроме того, внуком поэта найден в старинном портфеле пакет с собственноручными записями поэта русских поговорок и пословиц».

Значит, и Александр Александрович-младший, единокровный брат Елены, держал в руках, перелистывал (а быть может, и читал?) таинственный дневник своего деда. Сколь важное и… забытое ныне свидетельство!

Не забудем, Гофман был командирован в Париж, дабы содействовать возвращению в советскую Россию пушкинской коллекции Онегина. Ведь ранее, в царствование Николая II, согласована была с собирателем договорённость о передаче им всех раритетов в имперский Петербург.

Тому предшествовало немало усилий, и не только материального характера. Граф Сергей Дмитриевич Шереметев передал необычный разговор, что вёлся в дворцовом кабинете императора в декабре 1907-го: «Начал (Государь) рассказывать обстоятельно и пространно, начав с вопроса: «Не знаете ли Вы проживающего в Париже Онегина?» Я ответил, что слыхал о нём, но лично не знаю. Тогда он стал рассказывать, как будучи в Париже Коковцов узнал о коллекциях пушкинских, собранных Онегиным, и начал с ним переговоры, известив Государя, которые закончились завещанием Онегина весь свой архив передать в будущий музей имени А.С. Пушкина в Петербург».

Александр Александрович-младший Пушкин (слева), видевший неизвестный дневник своего деда. Бронницы. 1914 г.

Из архива Татьяны Гончаровой-Новицкой.

Публикуется впервые

В те годы граф Владимир Николаевич Коковцов – министр финансов России. Именно он, выпускник Императорского Александровского лицея, понимая особую ценность парижской коллекции, рекомендовал Николаю II приобрести её. Позже, в эмиграции, граф Коковцов вспоминал: «Всё дело перехода Музея в руки Академии наук и охраны его от случайностей и забвения принадлежит исключительно Государю. Нужно было быть докладчиком его по этому делу, чтобы видеть с какой любовью ко всему, что было связано с именем Пушкина и его современников, и с каким неподдельным удовольствием сказал он мне по поводу утверждённого им соглашения Академии наук с А.Ф. Онегиным: «Хорошее русское дело мы сделали с Вами».

Увы, почти забытая пушкинистами деятельная любовь царя-страстотерпца к русскому гению…

Итак, в начале 1923 года Елена Александровна отправляет письмо Александру Фёдоровичу Онегину с предложением приобрести фамильные реликвии. В том же послании она упоминает и о величайшей редкости, что хранится у неё, – неведомом дневнике поэта. Не случайно парижский коллекционер поручает гостю из России привезти ему тот загадочный пушкинский дневник. И вот, сознавая всю значительность миссии, Модест Гофман немедленно отправляется в путь, в Константинополь. Не забудем, ведь Гофман покидая Париж, заручился поддержкой и советского полпреда Скобелева.

Важно, Скобелев не проявил безразличия, что ясно из его письма Модесту Гофману, заброшенному в Париж волею счастливых для него обстоятельств. Вот если бы сам Скобелев (без посредника!) смог, бросив всё, помчаться в Константинополь! Но, увы, для чиновника столь высокого ранга – в Париже его цепко держали государственные дела – то было делом несбыточным.

Передавая Гофману заманчивое предложение Елены Александровны, Скобелев оставляет ему пространную записку: «Меня, конечно, это очень заинтересовало, и я вступил с нею в переписку (она дала адрес… на английской почте в Константинополе). В ответ на моё письмо я получил от неё громадное письмо, которое меня не просто заинтересовало, а глубоко взволновало: уезжая в Южную Африку, она хотела продать в надёжные руки очень дёшево, фантастически дёшево, следующие реликвии Пушкина…»

И далее он перечисляет раритеты, даёт им личностную оценку: «1. Веер золотой черепахи стиля Louis XIV, премированный на парижской выставке, подаренный Пушкиным его жене. 2. Акварельный портрет Наталии Николаевы Пушкиной работы Брюллова. Этот портрет, изумительно красив, так красив, что от него невозможно оторваться, и когда смотришь на этот портрет, неизменно лучший, чем общеизвестный портрет Брюллова, понимаешь, почему Н.Н. Гончарова-Пушкина считалась такой несравненной красавицей с громадным шармом – шарма в ней было, может быть, даже больше, чем красоты, «романтической красоты». <…> 4. Личная гербовая печатка Пушкина со слоновой ручкой. За всё это внучка Пушкина спрашивала какие-то пустяки, что-то вроде пятидесяти тысяч бумажных французских франков… Но гораздо более на меня произвёл конец письма, в котором Е.А. Пушкина писала, «что касается до имеющегося неизданного дневника (1100 страниц) и других рукописей деда, то я не имею права продавать их, так как согласно воле моего покойного отца, дневник деда не может быть напечатан раньше, чем через сто лет после его смерти».

На берегу Босфора

В Константинополе Гофмана встречает супруг Елены Александровны Николай фон Розенмайер, высокий худощавый господин, и галантно сопровождает гостя до снимаемой им квартиры.

Модест Людвигович поражён теснотой и бедностью жилища, сплошь завешанного сохнущими пеленками – в доме младенец. Удивляет его и то, что при столь стеснённых обстоятельствах супруги умудряются держать в крохотной квартирке ещё и огромного пса.

Модест Людвигович, стремясь произвести на хозяйку дома благоприятное впечатление, преподносит ей несколько своих книг, одну – с дарственной надписью: «Глубокоуважаемой внучке Пушкина Елене Александровне Пушкиной-Розенмайер от преданного автора».

Конечно, речь вскоре заходит о цели визита гостя из Парижа – покупке неизвестного дневника поэта. Но господин Розенмайер тотчас охладил пыл пушкиниста: обсуждать можно лишь продажу некоторых семейных реликвий, пояснил он, но отнюдь