Первая любовь - Сэмюэль Беккет

После того как мы разделались с последним адресом, извозчик предложил отвезти меня в гостиницу, в которой, по его сведениям, мне было бы удобно. Это не лишено смысла, извозчик, гостиница, это правдоподобно. Благодаря его ходатайству я ни в чем не буду испытывать нужды. Все удобства, сказал он, в мгновение ока. Этот разговор, кажется, произошел на тротуаре, перед домом, из которого я только что вышел. Помню лошадиный бок в свете фонаря, впалый и влажный, и руку извозчика в шерстяной перчатке на дверной ручке. Крыша фиакра находилась на уровне моей шеи. Я предложил ему выпить. Лошадь не пила и не ела целый день. Я указал на это извозчику, на что он ответил, что его животное не будет ничего есть, пока не вернется в стойло. Случись ему съесть что-нибудь во время работы, будь то яблоко или кусок сахару, как у него начнутся желудочные боли и колики, которые пригвоздят его к месту и могут даже убить. Вот почему, если по какой-то причине ему необходимо оставить лошадь без присмотра, он вынужден завязывать ей рот, чтобы она не пострадала от добросердечия прохожих. После нескольких рюмок извозчик предложил мне оказать его жене и ему самому честь переночевать у них в доме. Дом его находился недалеко. Вспоминая теперь, со всеми преимуществами, которые дарует нам отстраненность, свои тогдашние переживания, я думаю, что весь тот день он только и делал, что кружил вокруг собственного дома. Они жили над стойлом, в глубине двора. Идеальное местоположение, мне бы подошло. Представив меня жене, обладательнице зада необычайных размеров, он удалился. Она, оставшись со мной наедине, явно чувствовала себя не в своей тарелке. Я мог ее понять, в подобных случаях я не настаиваю на строгом соблюдении приличий. Нет причин продолжать или заканчивать. В таком случае нужно заканчивать. Я сказал, что спущусь в стойло и там переночую. Извозчик запротестовал. Я настаивал на своем. Он обратил внимание жены на пустулу, что была у меня на черепе, так как из вежливости я снял шляпу. Ее следует удалить, сказала жена. Извозчик назвал врача, которого высоко чтил: тот избавил его от уплотнения на ягодице. Если ему угодно спать в стойле, сказала жена извозчика, пусть спит в стойле. Извозчик взял со стола лампу и, оставив жену в полной темноте, пошел впереди меня вниз по лестнице, точнее, по пожарной лестнице, что вела в стойло. В углу, на соломе он расстелил попону и оставил мне коробок спичек на случай, если бы мне пришлось посветить себе ночью. Не помню, что все это время делала лошадь. Вытянувшись в темноте, я слышал, как она с шумом пьет, а потом еще услышал ни на что другое не похожий звук внезапно пустившихся в галоп крыс и, над головой, приглушенные голоса ругавших меня извозчика и его жены. В руке я держал коробок спичек, большой коробок шведских спичек. Ночью я раз поднялся и зажег спичку. Ее недолгое пламя позволило мне установить местонахождение фиакра. Меня охватило, затем оставило желание поджечь стойло. В темноте я нащупал фиакр, открыл дверь – крысы полились наружу, я залез внутрь. Расположившись, я заметил, что фиакр стоит наклонно, что было неизбежно, так как оглобли теперь покоились на земле. Это меня устроило, потому что я смог откинуться назад, а ноги мои на противоположной скамье оказались выше головы. Несколько раз за ночь я ощущал на себе дыхание лошади, глядевшей на меня в окно фиакра. Свободная от упряжи лошадь, должно быть, дивилась тому, что я все еще в экипаже. Мне было холодно, так как я забыл захватить попону, но недостаточно холодно для того, чтобы пойти за ней. Через окно фиакра я все более ясно различал окно стойла. Я вылез из экипажа. Теперь в стойле было не так темно, так что я видел кормушку, полку, упряжь на вешалке, что еще, ведра и щетки. Я подошел к двери, но не смог ее открыть. Лошадь не отводила от меня глаз. Неужели лошади вообще не спят? Мне подумалось, что было бы разумнее, если бы извозчик ее привязал, скажем, к кормушке. Так что я принужден был покинуть стойло через окно. Это далось нелегко. Но что в мире дается легко? Я высунулся вперед головой, и, уже опершись ладонями о землю, продолжал бить ногами воздух, пытаясь вылезти из рамы. Помню пучки травы, за которые я цеплялся обеими руками, силясь высвободиться. Сначала мне следовало снять пальто и выбросить его в окно, но, чтобы сделать это, я должен был об этом заблаговременно подумать. Не успел я выйти со двора, как мне пришла в голову мысль. Слабость. Просунув купюру под крышку спичечного коробка, я вернулся во двор и положил коробок на подоконник окна, из которого только что вылез. В окне появилась морда лошади. Однако, сделав несколько шагов по улице, я вернулся во двор и вытащил свою купюру. Спички я оставил, они мне не принадлежали. Лошадь по-прежнему стояла у окна. Мне до смерти надоела эта кляча. Рассветало. Я не знал, где нахожусь. Я пошел в направлении солнца, туда, где, по моему мнению, ему надлежало вставать, чтобы быстрее выйти на свет. Мне бы хотелось видеть морской горизонт – или пустынный. Если в дороге меня застало утро, то я шагаю навстречу заре, а вечером, если я в пути, то следую за солнцем по пятам, пока не окажусь среди мертвых. Не знаю, для чего я рассказал эту сказку. Я мог бы рассказать и любую другую. Может быть, однажды я смогу поведать другую. Живые души, вы поймете, как они все похожи.

1945

Я теперь и не знаю, когда я умер. Мне всегда казалось, что я умер старым, девяноста лет от роду, и каких лет, и что мое тело служит тому доказательством, с головы до пят. Но этим вечером, в одиночестве ледяной постели, я ощущаю, что стану еще старше, чем тот день, та ночь, когда небо со всеми своими огоньками и светочами обрушилось на меня, то небо, на которое я столько смотрел с первых шагов на далекой земле. Потому что сегодня я слишком напуган тем, что стану свидетелем собственного разложения, огромных красных провалов сердца, бесполезных кручений слепой кишки и завершения в моем черепе долгого, беспрерывного убийства, низвержения несокрушимых столбов, совокупления с трупами. Следовательно, я расскажу себе историю, я попытаюсь рассказать себе еще одну историю, чтобы, паче чаяния, себя успокоить, и именно в ней я, представляется мне, окажусь стариком и буду старше, чем день, когда я упал, призывая помощь, и помощь пришла. Или, как знать, в этой истории я вернусь на землю, после смерти. Нет, это на меня непохоже, возвращаться на землю после смерти.

Для чего шевелиться, если я не в гостях? Что это, меня готовы вышвырнуть вон? Нет, никого нет. Я нахожусь в какой-то пещере, вроде берлоги, где пол устлан консервными банками. Значит, это не в сельской местности. Возможно, это какие-то бесхитростные развалины, то есть развалины безумия, на городских окраинах, в поле, так как поля почти что достигают наших стен, их стен, и ночью коровы засыпают под укрытием крепостных валов. В течение своего беспорядочного бегства я столько раз менял пристанище, что теперь путаю пещеры с руинами. Но город всегда был один и тот же. Правда, иногда ходишь словно во сне, воздух чернеет от домов и фабрик, провожаешь взглядом трамваи, а под ногами, влажными от травы, внезапно оказывается мостовая. Мне известен только город моего детства, и хотя я, должно быть, видел и другие города, я неспособен в это поверить. Все сказанное мной себя избывает, в конечном счете я не скажу ничего. Голод ли выгнал меня наружу? Или меня искушала погода? Было облачно и свежо, это правда, но не настолько, чтобы вытащить меня на улицу. Я не смог заставить себя подняться ни с первой попытки, ни со второй, а поднявшись наконец на ноги и прислонившись к стене, я задался вопросом, смогу ли я оставаться в этом положении, то есть на ногах, прислонившись к стене. Выйти и прогуляться – это представлялось совершенно невозможным. Я говорю так, будто это было вчера. Можно сказать, что вчера – это недавно, но недостаточно недавно. Ведь то, о чем я повествую сегодня вечером, протекает этим же вечером, в сей же скоротекущий час. Я больше не в стане этих убийц, не на ложе ужаса, но в своем далеком убежище, руки мои сцеплены, голова склонена на грудь, я слаб, одышлив, спокоен, свободен и стар такой старостью, до какой ни при каких обстоятельствах не смог бы дожить, если верны мои расчеты. Тем не менее я поведу свою повесть в прошедшем времени, как если бы речь шла о мифе или о басне, так как сегодня вечером мне приличествует другой возраст, так чтобы мой сегодняшний возраст стал тем возрастом, когда я превратился в то, что я есть. Чума на ваши времена.