Первая любовь - Сэмюэль Беккет

Но такие вещи длятся у нас недолго, я имею в виду проводы в последний путь, сколько ни ускоряй шаги, а последний фиакр, тот, в котором едет прислуга, скоро оставит вас позади, вот и конец передышке, люди расходятся, пора подумать о себе. Дошло до того, что я остановился в третий раз, теперь исключительно по собственной воле, и нанял фиакр. Экипажи, которые только что меня обогнали, заполненные оживленно спорившими людьми, должно быть, произвели на меня неизгладимое впечатление. Огромный черный короб моего фиакра раскачивался на рессорах, окна маленькие, я скрючился в углу, воздух внутри затхлый. Я ощущал, как моя шляпа трется о потолок. Чуть позже я наклонился вперед и затворил окна. И снова уселся, спиной по направлению движения. Я было задремал, но скоро вздрогнул и проснулся от голоса, принадлежавшего, как оказалось, извозчику. Он открыл дверь, несомненно отчаявшись докричаться до меня через стекло. Мне видны были только его усы.

– Куда? – спросил он.

Подумать только, он нарочно слез с козел, чтобы сказать мне это. А мне-то казалось, что я уже далеко! Я поразмыслил, выискивая в памяти название какой-нибудь улицы или памятника.

– Ваш фиакр продается? – спросил я. – Без лошади. – Что мне было делать с лошадью? Ну а с фиакром что мне было делать? Смог бы я лежать в нем вытянувшись? А кто будет приносить мне еду? – В зоосад. – Маловероятно, чтобы в столичном городе не было зоосада. – Не слишком быстро. – Он засмеялся. Должно быть, мысль о скоростной поездке в зоосад его позабавила. Если только веселье его не было вызвано перспективой остаться без фиакра. Если только веселье его не было вызвано мной, моею собственной персоной, как если бы мое присутствие в салоне фиакра совершенно его преобразило, до той степени, что извозчик, наблюдая меня в экипаже, голова тонет в тени, колени упираются в стекло двери, задался, возможно, вопросом, неужто это его фиакр, неужто это вообще фиакр. Он метнулся к лошади, чтобы в последнем удостовериться. Но разве осознает себя человек, который смеется? Все же краткость его смешка предполагала, что причина не во мне. Он закрыл дверь и уселся на козлы. Лошадь вскоре тронулась.

Кстати сказать, тогда у меня еще оставалось немного денег. Что до небольшой суммы, которую оставил мне, в качестве дара, безо всяких условий, находившийся на смертном одре отец, я все еще задаюсь вопросом, не украли ли у меня эти деньги. Так я оказался на мели. Однако жизнь продолжалась и даже, в известной степени, соответствовала моим ожиданиям. Великое неудобство такого положения вещей, которое можно охарактеризовать как полную неспособность покупать, состоит в необходимости шевелиться. Так, если у вас действительно нет денег, то крайне редко случается, чтобы вам в обиталище приносили еду, хотя бы и время от времени. Поэтому возникает нужда приводить себя в движение и выбираться наружу, хотя бы раз в неделю. В рассматриваемых условиях домашнего адреса почти никогда не бывает, такова данность. Как следствие, я с некоторым запозданием узнал о том, что меня ищут по касавшемуся меня делу. Не помню, каким путем я об этом узнал. Газет я не читал и вряд ли смогу припомнить, чтобы в те годы я обсуждал с кем-нибудь вопросы пропитания, ну разве что три или четыре раза. Но вести до меня наконец дошли, так или иначе, а то меня бы никогда не представили мэтру Ниддеру, адвокату, занятно, как иные имена застревают в памяти, и он бы никогда меня не принял. Ему потребовалось удостоверить мою личность. Это продлилось довольно долго. Я показал ему свои металлические инициалы на подкладке шляпы, они ничего не доказывали, но увеличивали мои шансы.

– Распишитесь здесь, – сказал он, поигрывая логарифмической линейкой, которой можно было убить быка. – Пересчитайте. – В продолжение встречи ему помогала молодая женщина, вероятно продажная, которая, вне всякого сомнения, выполняла роль свидетельницы. Я засунул пачку купюр в карман. – Вы совершаете ошибку. – Я подумал о том, что ему следовало попросить меня пересчитать деньги до того, как дать мне расписаться, это было бы правильнее. – Где мне найти вас в случае надобности? – задал он вопрос. Спустившись по лестнице, я кое-что вспомнил. Чуть позже я вернулся в его кабинет и спросил, откуда пришли ко мне эти деньги, и добавил, что имею право знать. Он назвал имя женщины, которое с тех пор я успел забыть. Быть может, она держала меня на коленях, когда я был еще в пеленках, и нас роднили какие-то телячьи нежности. Иногда этого бывает достаточно. Вот именно что в пеленках, потому что позже уже не до телячьих нежностей. Благодаря этим деньгам у меня и оставалось немного. Совсем немного. Если разделить ее на все еще предстоявшую мне жизнь, сумма покажется ничтожной, разве что оценки мои грешили излишним пессимизмом. Я стукнул кулаком по перегородке где-то на уровне шляпы, там, где по моим расчетам должна была находиться спина извозчика. Из обивки вырвалось облачко пыли. Я извлек из кармана камень и стал стучать им по перегородке, пока фиакр не остановился. Я отметил, что в отличие от большинства экипажей он почти не замедлил ход, прежде чем замереть в неподвижности. Нет, он просто встал как столб. Я выжидал. Фиакр подрагивал. Извозчик на своем насесте, должно быть, вслушивался в окружавшие его звуки. Лошадь предстала моему мысленному взору как во плоти. Она не впала в обычное даже для ее кратких остановок состояние страшной подавленности – нет, она чутко прислушивалась, навострив уши. Я бросил взгляд в окно: мы пришли в движение. Я стукнул по перегородке еще несколько раз, пока фиакр не замер вновь. Чертыхаясь, извозчик слез с козел. Я опустил стекло, чтобы ему не вздумалось открывать дверь.

– Быстрее, быстрее. – На лицо он стал красным пуще прежнего, почти лиловым. То ли от гнева, то ли от колючего ветра. Я сказал, что нанимаю его на целый день. Он ответил, что в три часа пополудни у него похороны. Ах мертвые. Я сказал ему, что больше не хочу ехать в зоосад.

– Не поедем в зоосад. – Он отвечал, что ему безразлично, куда мы поедем, при условии, что это недалеко, учитывая состояние его животного. А еще рассуждают о предметности, присущей речи простолюдинов. Я спросил, знает ли он поблизости какой-нибудь ресторан. Пообедаете вместе со мной, добавил я. В таких местах я предпочитаю быть в обществе завсегдатаев. Там стоял длинный стол, а по бокам две лавки ровно такой же длины. За этим столом он рассказывал мне о своей жизни, о жене, о лошади, потом снова о жизни, об ужасной жизни, что выпала ему, в основном из-за его характера. Он спросил меня, отдаю ли я себе отчет в том, что это значит – торчать на улице в любую погоду. А еще мне довелось узнать, что до сих пор встречаются извозчики, которые уютно коротают дни в тепле своих фиакров и выбираются наружу, только если их растормошил клиент. Впрочем, в современных условиях так поступать не следует, нужно действовать другими методами, если хочешь скопить себе немного на старость. Я описал ему свое собственное положение, рассказал о том, что потерял, и о том, что ищу. Мы оба старались изо всех сил – понять, объяснить. Он понял, что я потерял комнату и подыскиваю другую, но все остальное от него ускользнуло. Он вбил себе в голову, и переменить его мнение представлялось мне невозможным, что я ищу меблированную комнату. Из кармана он вытащил вчерашнюю или позавчерашнюю газету и принялся за колонки с объявлениями, пять или шесть из которых он подчеркнул огрызком карандаша, тем самым, наверное, который дрожал в его руках над табличками с цифрами. Без сомнения, он выделил именно те объявления, которые выделил бы, окажись он на моем месте, или, может быть, те, которые соотносились с домами в квартале поблизости, учитывая состояние его животного. Я бы только сконфузил его, сообщив, что в отношении мебели не приемлю в своей комнате ничего, кроме кровати, и что прежде, чем мне ступить в комнату, из нее необходимо вынести все, вплоть до прикроватного столика. Около трех часов мы разбудили лошадь и пустились в путь. Извозчик предложил мне взобраться на козлы и сесть с ним рядом, но я уже некоторое время как мечтал снова очутиться в фиакре и поэтому с готовностью занял свое место внутри. Одну за другой мы посетили, надеюсь, что следуя некоей системе, квартиры по отмеченным им адресам. Короткий зимний день клонился к закату. Порою мне кажется, что только такие дни я и знал, всегда выделяя в них самую прелестную минуту, ту, что отделяет день от утопления в ночи. Адреса, которые он подчеркнул или, точнее, пометил крестиком, по обычаю людей из народа, оказывались, один за другим, бесполезными, и он их вычеркивал диагональной чертой. Позже он показал мне газету, убеждая меня сохранить ее у себя, чтобы мне не пришлось повторно ходить по домам, которые я уже признал неподходящими. Несмотря на закрытые окна, поскрипывания фиакра и шум улицы, я слышал, как он поет, восседая на высоких козлах. Он предпочел меня похоронам, такое не забывается. Извозчик пел: «Она далеко от земли, где спит ее юный герой». Только эти слова мне и запомнились. При каждой остановке он сходил с козел и помогал мне выбраться из фиакра. Я звонил в указанную им дверь и иногда исчезал внутри дома. Вспоминаю, какое это было странное чувство – вновь, после столь долгого перерыва, ощущать вокруг себя дом. Он ожидал на тротуаре, чтобы помочь мне влезть в фиакр. Этот извозчик начал мне чертовски надоедать. Он вскарабкивался на козлы, и мы отправлялись дальше. Настал час. Он остановился. Сбросив оцепенение, я приготовился выйти из экипажа. Однако он не спешил открывать дверь, чтобы подать мне руку, так что я был вынужден выйти сам. Он зажигал фонари по сторонам фиакра. Мне нравятся керосиновые лампы, пусть даже наряду со свечами, и, не считая звезды, они были первыми огнями, которые я увидел в жизни. Я спросил его, могу ли я зажечь второй фонарь, потому как первый он уже зажег сам. Он протянул мне коробок спичек, я открыл небольшую, выпуклого стекла створку на петлях, поднес огонек и закрыл дверцу, оставив фитилек гореть пламенем безмятежным и ярким, в уюте его теплого домика, неподвластного ветру. Я познал эту радость. Нам самим свет фонарей позволял различить разве что бока лошади, да и то смутно, но вот другие, должно быть, видели нас издалека, два желтых пятна, медленно плывущих по воздуху. Когда экипаж сворачивал, я видел конский глаз, красный или зеленый, в зависимости от обстоятельств, выпуклый ромбик, чистый и пронзительный, как витражное стекло.