Кража по высшему разряду - Нина Стожкова

Недавно съездила в дешевый автобусный тур в Венецию. Немцы ахали, фотографировали каждую гондолу и каждый дворец, а меня не цепляло: наша Северная Венеция не хуже, здесь и красота какая-то другая: мощная, роковая, она не отпускает, как настоящая любовь, до конца дней. Вообще-то я там поняла: без любого из моих мужчин я смогла бы обойтись, а без родного города — бесполезно даже пытаться, он будет притягивать меня магнитом до конца дней.

— Надолго в Питер? — спросила Инна, перетасовывая на столе глянцевые фотографии Изольды. Пряничные немецкие домики и садики нынче как-то слишком контрастировали с тусклыми тонами петербургского вечера.

— Нет, надолго нельзя, — словно оправдываясь, торопливо сказала Изольда, — и так уборщица меня прикрывает.

— В каком смысле — прикрывает? — не поняла Инна. — Какая уборщица?

— Понимаешь, немцы строго следят, чтобы эмигранты, живущие на пособие, соблюдали правила, а по ним я не имею права надолго покидать Германию. Во всяком случае, в ближайшие годы. Местные жители охотно сигнализируют властям о любых нарушениях. Там стукачество активно приветствуется. Впрочем, по большому счету, они правы: раз эмигрант залез в карман чужого государства — пускай живет по средствам. И представляешь, доносительство там не порок, как у нас, а добродетель. Стучат все на всех. Могут позвонить в полицию и настучать, что ты переходила улицу на красный свет. С удовольствием просигнализируют в префектуру, что не рассортировала мусор по многочисленным контейнерам, а все свалила в одну кучу. А уж если, не дай бог, заметят, что, вылезая из своей машины, слегка поцарапала чужую, впаяют такой штраф, что мало не покажется. Но мы, русские, находчивый народ. Привозим уборщице, казахстанской немке, лекарства из России (там, в Германии, даже врачи лечат по-другому, в аптеках обычный валокордин и валидол не достать), а она за это имитирует наше присутствие в доме: вытряхивает коврики, включает свет в квартире, достает газеты из ящика, рассказывает соседям-немцам, что видела нас вот только вчера. Наверное, в Дюссельдорф поехали. Короче, Штирлиц в действии. Или радистка Кэт. В общем, спасибо ей, так я заполучила две недели пребывания под родным питерским дождиком…

«Боже мой, какое счастье, что Ольга не дожила до этого! До эмиграции Изольды в Германию! — подумала Инна. — Не узнала о том, что дочь живет из милости у немцев, ее лютых врагов. В доме для эмигрантов, одна-одинешенька…»

— Зачем вы это сделали? — решилась Инна задать главный вопрос, когда Изольда заказала еще по рюмке и они снова выпили за встречу.

— Так получилось, — просто ответила Изольда и отвернулась. — Ты же знаешь, дочери и внучки разлетелись по свету, нам, русским, визы в западные страны туго дают, а с немецким паспортом я могу ездить к ним сколько захочу. Вернее, на сколько хватит денег. И еще… — Изольда, внезапно спохватившись, замолчала.

Показалось, она что-то опять не договаривает. Тайна наплыла на ее лицо, как тень от автобуса, проехавшего за окном. Пауза затянулась, и старшая дама принялась весело рассказывать про бытовые причуды немцев. Про то, как мучительно приучала себя мыть окна каждую неделю и ежедневно пылесосить коврик у двери. А еще ходить по распродажам для иммигрантов и записываться к русскому врачу, который тоже лечит только своих. Изольду покоробило, когда она узнала, что для облегчения процесса натурализации наши иммигранты меняют свои исконные русские и еврейские фамилии на немецкие. Тамошние чиновники вначале мягко намекают, а потом и убеждают: мол, так будет удобнее всем — и свежеиспеченным гражданам, и их детям в школе, да и написание немецких фамилий на латинице выглядит органичнее. Что ж, со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

Но Изольда вспомнила худое и строгое лицо матери — полковника медслужбы, а затем твердо сказала фрау чиновнице департамента натурализации, что ей фамилию менять поздно. Так в ее немецком паспорте появилась славянская фамилия Гурко.

Тетушка и племянница поняли: за одну встречу им всего не вспомнить и не переговорить — и условились: Инна пробудет в Питере еще несколько дней. Тем более что хорошо воспитанный Марк против временного проживания дальней родственницы вслух не возражал, хоть и окрестил ее «пятой колонной».

Назавтра, едва Инна вышла из дома, ее мобильник заиграл привычную мелодию. Она привыкла к ней, как к шумовому фону, но сейчас вдруг вздрогнула, вспомнив: музыкальный сигнал был из фильма «Бандитский Петербург». Ничего себе, милое совпаденьице!

— Тебе надо немедленно исчезнуть из Питера. — Изольда говорила в телефонную трубку так тихо, что Инна взмолилась:

— Изольдочка, милая, можно чуть погромче, ничего не слышно, машины очень шумят.

— И твоя Москва, и мой Дюссельдорф так же далеки от бандитского Петербурга, как остров Пасхи, — вдруг громко и четко сказала Изольда. И продолжила чуть тише: — Глубинные течения под здешними чухонскими болотами даже нам, питерским, а тем более московским, не ведомы. Представляешь: едва я называла знакомым фамилию Покровский, все начинали говорить на полтона ниже, словно боялись, что их могут подслушать. Теперь понятно, почему старушка выписала себе биографа из Москвы. В Питере за это мутное дело вряд ли кто-нибудь вообще рискнул бы взяться. Если, конечно, он не полный идиот. Или не идиотка, как ты, Инка. Учти: свяжешься с мамочкой Покровского, они тебя и в Москве достанут. Говорят, у старушенции мощная крыша в столице. Не зря бабульку так пасут и лелеют. У нас в Петербурге новых Раскольниковых теперь больше, чем в эпоху Федора Михайловича. Вот она, изнанка свободы! И все убивать «право имеют». Смотри, как бы тебе на Невском невзначай кирпич на голову не упал.

— Ясно. Без базара, — согласилась Инна, не к месту вспомнив любимую присказку Семена, сына ее приятелей и шустрого предпринимателя новейшей генерации.

К ужасу старомодных родителей, Сема обожал Михаила Круга, распевал на семейных обедах «Владимирский централ», смотрел по телевизору бои без правил и фанател от фильма «Бригада». Воспоминание о накачанном и задиристом Сенечке придало Инне уверенности. Славный, добрый мальчик! Заступится, если что! А вдруг «их» много? Тогда Сенечке даже с его боксерскими навыками не справиться. Интересно, старушка сама контролирует питерскую «бригаду» или ее пасут? Бойкая журналистка, со вчерашнего дня запертая Инной в глубины подсознания, стала опять распрямлять плечи и искать выход своей загнанной в угол энергии. Эта бывалая репортерша почуяла азарт, кураж, запах тайны — короче, взяла след. В дальнем уголке души Инны проклюнулось и стало стремительно расти профессиональное любопытство. Черт побери, что все эти раздутые петербургские намеки и страхи означают? Небось обычные провинциальные сплетни. А если наплевать? Взять и не уехать? В Питере любят друг друга пугать. Особенно нелепыми бывают слухи о столичных интригах и событиях. Между прочим, «чисто конкретно» ей пока никто не угрожал. Да и она ничего крамольного не совершала. Даже первой главы еще не написала. За что же ее убивать? Слишком расточительно и неразумно.

Как Чехов всю жизнь выдавливал из себя раба, так Инна с детства изгоняла из себя трусиху. Список того, чего она ужасно боялась, был внушительным: больших собак, темных подворотен, безбашенных водителей, дворовых хулиганов, вокзальных цыган, квартирных мошенников всех видов, сексуальных маньяков… Словом, в жизни она была пугливой, как газель. Однако у Инны имелась одна странная особенность: заранее пугаясь надуманных опасностей, она упрямо не замечала реальных. А уж если кто-то принимался ее запугивать, под ложечкой у Инны словно западала кнопка «Пуск» и она с головой кидалась в очередное опасное предприятие.