1794 - Никлас Натт-о-Даг

Но самое страшное — глаза. Эти глаза я не забуду никогда. Глаза, полные свирепой жаждой мести за каждый удар, за каждое унижение, которым их подвергают. Но еще хуже другие — равнодушные, ничего не выражающие, как у животных. Не надо особой проницательности, чтобы понять: души этих людей мертвы.

Дальше — больше. Оказалось, трюм разделен на несколько этажей. Мы были в самом верхнем, под нами еще один, а там еще бог знает сколько. Оттуда, снизу, глухо доносились стоны и сдавленные крики на незнакомом мне языке. Я подумал, что там еще хуже — вниз наверняка стекают все нечистоты через щелястые, наспех сооруженные дощатые настилы.

— Каждый взрослый негр, — назидательно сказал матрос, будто не замечая, что я близок к обмороку и держусь на ногах только потому, что ухватился за свисающий откуда-то обрывок каната, — каждый, ну… мужчина, значит, занимает пространство шесть футов на полтора. Женщины пять на полтора, дети — четыре на один. Так мы грузим в среднем пятьсот рабов. Их свои же продают. — Он заметил мой полный ужаса взгляд, пожал плечами и ответил на невысказанный вопрос: — За стеклянные шарики.

Я в панике начал карабкаться по довольно крутой, небрежно сколоченной лестнице. Джонс, увидев, в каком я состоянии, весело захохотал, уперши руки в бока. Потом повернулся к Юхану Акселю.

— Итак? Каков нынче курс? Что скажете о ценах?

Юхан Аксель начал сыпать цифрами. Джонс стоял, глядя в небо и шевеля губами, — видно, производил в уме какие-то сложные вычисления. В конце концов он посмотрел на моего кузена и расплылся в довольной улыбке.

Я не выдержал, бросился к релингу и меня начало выворачивать наизнанку. Чудом не заблевал шлюпку, на которой мы прибыли.

— Вы должны извинить его, — спокойно произнес Юхан Аксель, — он долго лежал в лихорадке и еще не совсем здоров.

По пути на берег он обнял меня за плечи — я никак не мог унять озноб, хотя солнце палило вовсю.

— Ты справился отлично, Эрик, — сказал он. — Куда лучше, чем я. Я свалился без чувств. Багге поспешил объяснить мой обморок солнечным ударом. — Юхан Аксель поднял голову и глубоко вдохнул свежий, солоноватый, пахнущий йодом морской воздух. — Это и есть главная тайна Бартелеми. Самый крупный рынок рабов на Антильских островах — представь только, рынок рабов на шведской земле… Здесь свободная зона, продавец не платит пошлин, а покупатель… покупатель платит минимальный налог на экспорт. Сейчас дела идут особенно хорошо. Англичане объявили войну Франции, голландцы у них в союзниках. Все перессорились, и теперь шведский остров — единственная нейтральная зона в Вест-Индии. Работорговцам с африканского берега больше и пристать некуда.

Таково было мое первое знакомство с мрачными тайнами Бартелеми. Мог бы догадаться и раньше, но так со мной почти всегда: чтобы что-то понять, мне нужно больше времени, чем другим. Я почти уверен — Юхан Аксель догадался раньше, или, может, предполагал что-то в этом роде. Он был лучше подготовлен. Ему оказалось легче приспособиться к царящим на острове порядкам. По для меня увиденное стало настоящим испытанием. Все тяжелее стало выдерживать взгляды цветных обитателей Густавии. Только маленькая горстка из них была выкуплена и пользовалась относительной свободой. Остальные же состоят в рабстве у людей с более светлой кожей. И почему эти несчастные должны относиться ко мне лучше, чем к другим поработителям?

Страх, отвращение и ненависть под белозубой маской показной услужливости.

Очень скоро стало ясно: я почти не пригоден ни к какой государственной службе. Я, конечно, и так знал, что с цифрами у меня дело обстоит так себе. Никакой неожиданности, но остров словно бы лишил меня и прочих, пусть скромных, дарований. Талантом лицедейства я обделен, поэтому Багге и его подручные быстро поняли мотивы моих поступков. По их мнению, я чересчур чувствителен, а чересчур чувствительные особы доверия не заслуживают. В любую минуту у такого человека чувства могут возобладать над разумом, и неизвестно, чего от него ждать.

Меня стали сторониться. Двери закрывались перед носом. Едва я появлялся, разговоры замолкали. Наконец мне нашли работу — думаю, с целью побороть мою излишнюю сентиментальность. Мне поручили вести протокол исполнения наказаний и подсчитывать, не занизил или не превысил ли профос[11] количество ударов кнутом.

— Арифметику, конечно, не назовешь сильной стороной господина Тре Русур, но, думаю, палочки на бумаге… с этим-то вы наверняка справитесь.

Не особенно понимая, что меня ждет, я взял бумагу и письменные принадлежности и отправился в форт на холме с северной стороны залива. Немного задержался, и меня уже с нетерпением ждали. На площадке стояли пушки, обращенные к входу в Каренаген, — как я уже писал, на случай пиратского нападения. Вид на залив отсюда, с высоты, был головокружительно красив. Даже Густавия на расстоянии казалась довольно привлекательной. Рядом с пушками стояла небольшая группа людей и несколько солдат гарнизона в выцветших под тропическим солнцем мундирах.

Распорядитель достал карманные часы, покачал головой и бросил на меня многозначительный взгляд — нельзя было более демонстративно выразить недовольство моим опозданием. Я ожидал выговора, но ему было не до меня. Два солдата вели чернокожую женщину. Я употребил неверное слово — «вели». Они не вели ее, а волокли, она бессильно повисла у них на руках. Грязные тряпки едва прикрывают тело, истощена так, что ребра можно пересчитать. И… о Боже! Она беременна! Мало того — судя но размеру живота, может родить со дня на день.

По земле змеилась связка кожаных ремней, привязанных к колесу пушечного лафета, а примерно в восьми локтях от пушки в землю были вкопаны два столба, с которых свисали такие же ремни. Солдаты подтащили женщину к этому импровизированному эшафоту. К ним подошел хорошо одетый белый человек и начал что-то горячо объяснять на таком гортанном французском, что я почти ничего не понял. Сообразил только, что хозяин рабыни просит о снисхождении и ссылается на ее состояние. Разговор закончился тем, что распорядитель сделал знак двоим солдатам, объяснил им что-то, и те начали копать яму в песке на полпути между пушкой и столбами. Хозяин заметил мою растерянность, подошел ко мне и представился:

— Дюра.

На своем неокрепшем французском я попросил объяснить, что это за яма. Он рассмеялся и одобрительно хлопнул меня по плечу — видно, молодость моя и наивность привели его в хорошее настроение,

— Вам, как я вижу, все здесь в новинку. Попробую объяснить. Рабы очень отличаются по стоимости. Самые дешевые — с берегов Гвинеи. Не понимают язык. Вообще ничего не понимают, их приходится учить, как говорят, с нуля. К тому же как только начинают вспоминать прежнюю жизнь, становятся вообще ни к чему не пригодны.

А рабы-креолы намного дороже. Они родились здесь, они всосали рабство с молоком матери. Послушные, крепкие, знающие… — Он даже зажмурил глаза от удовольствия — видно, представил креольского раба.