Ястреб халифа - Ксения Медведевич

Еще Зариф рассказывал, что Яхья ибн Саид в ответ на его вопрос – а нельзя ли чем господину помочь, что ж он так мучается-то, хоть бы выпил чего, вина или сонного зелья, – сказал, что, увы, ничем сейиду не поможешь. Это ночь, сказал старый астроном, в которую Тарик утратил свой колдовской камень. С тех пор каждый год в годовщину того дня у нерегиля смеркается в голове – и он бродит, ощупывая окровавленной ладонью стены, и ищет свое потерянное сокровище.

А нынешней ночью Рукн ад-Дин, изо всех сил боровшийся со старческой бессонницей, прислушался – и сквозь ровное дыхание спавших в той же комнате писцов и слуг до него донеслись легкие, как шорох крыльев бабочки, шаги. И тихое бормотание – на непонятном языке.

За дверной занавеской потек слабый свет – кто-то шел вниз по лестнице то ли со свечой, то ли с лампой. И что-то все говорил, говорил: то сердито, то с горечью. Задавал бесплодные вопросы – и не получал ни одного ответа. И снова принимался бормотать, срываясь в бесконечное – ну почему? Ну почему же? Как так вышло? Разве не могло случиться по-другому? Ну почему, почему…

Осторожно переступая через тела спящих, старик на мерзнущих ногах подкрался к дверному проему – и успел увидеть.

Фигуру спускающегося по ступеням Тарика окутывало призрачное белесое сияние. Нерегиля пошатывало, босые ноги ступали неверно, словно неумелый кукловод мучил марионетку. Голова покачивалась из стороны в сторону, по спине мотались спутанные волосы. Левой рукой Тарик держался за стену – преодолевая ступеньку за ступенькой, он заваливался набок – и упирался ладонью в камень. И тогда на стене оставались мокрые темные потеки.

– Ой-ой-ой…

Быстро обернувшись на придушенный возглас, Рукн ад-Дин увидел жмущегося к холодной стене Самуху – с перекошенным лицом и совершенно круглыми от ужаса глазами. Юноша с раскрытым ртом наблюдал, как его господин, шатаясь, скрывается за поворотом лестницы. А на стене остаются отекающие влажным отпечатки ладони. Одни выше, другие ниже. Неверный шаг, вздох, всхлип, шлеп ладонью. Непонятное невнятное бормотание, вздох, шлеп ладонью…

Завороженный страшным зрелищем, Рукн ад-Дин на мгновение оцепенел – о Всевышний, такого ему не приходилось видеть. Да что там видеть – даже слышать о таком не приходилось. Шепот и вопрошающий горький голос уходили вниз по лестнице. Коридор затягивала тьма – снаружи стояла глухая полночь. Самуха весь дрожал – он боялся оставаться один, но еще больше боялся идти вниз по лестнице.

Наконец, дрожа подбородком и отирая пот, юноша процокал зубами:

– О-оннн… вв-вышеллл… и вв-оотт так-кк пошш-ел…

Степняк обычно укладывался спать на пороге Тариковых покоев – я господину верный пес, говорил Самуха, кому как не мне охранять сейидов сон?

– Свеча есть? – прошептал Рукн ад-Дин – словно боялся, что Тарик их услышит.

– Ддааа… – И юноша протянул ему толстый огарок желтого воска.

– Внизу у факела зажжем, – так же тихо скомандовал имам и показал в темноту на нижнем марше лестницы.

Они пошли вниз. И, как выяснилось, хорошо сделали, что пошли.

Потому что Тарик, раздвинув обмерших стражников, вышел из башни на узкую площадку верхней стены. Замок Мейнха походил на корабль, вытянувшийся вдоль скального гребня, и его зубчатые стены в точности повторяли обводы головокружительной кручи под ними.

Выскочив под обжигающе-ледяной ветер, они увидели светящуюся фигуру в трех шагах от себя – уже на парапете между зубцами. Раскинув руки, Тарик подставлял лицо свистящим, с шумом бьющим порывам – а перед ним и под ним на сотни и сотни локтей раскрывалась ветреная тьма.

– Держите его, о сыны греха!!! – заорал Рукн ад-Дин окаменевшим воинам – те смотрели на истекающий призрачным светом силуэт стеклянными от страха глазами.

И первым бросился к хлопающей рукавами, пошатывающейся фигуре.

Впятером им удалось справиться – но ненадолго. Самийа рвался с неестественной жуткой силой, закидывал голову с пустыми, широко раскрытыми глазами, когтил обеими руками воздух – и орал. Орал так, что закладывало уши, – на своем странном, переливающемся из октавы в октаву, от высокого к низкому грудному крику, языке.

И тогда старый имам прибег к последнему средству.

Крикнул:

– Держите его, во имя Всевышнего!

Сдернул талейсан и накинул на хлещущую волосами башку. И, замотав и прижав зеленую шерсть обеими руками, принялся читать Книгу Али.

Строфу за строфой, начиная с открывающей – «Bо имя Всевышнего милостивого, милосердного! Xвала – Всевышнему, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Tебе мы поклоняемся и просим помочь! Bеди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Tы облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших».

Так он дошел до строфы «Та ха», до слов «Mилосердный – Oн утвердился на троне. Eму принадлежит то, что в небесах, и что на земле, и что между ними, и что под землей. И если ты будешь говорить громко, то ведь Oн знает и тайну и более скрытой».

А пока он читал, спокойно, распевно, пытаясь не обращать внимания на то, что моталось, и колотилось, и шипело под зеленой тканью в кольце его рук, рывки и крики становились все слабее. Четверо сильных мужчин уже могли перевести дух. Но все равно крепко держали запястья, локти и щиколотки.

Нерегиль стоял на коленях, Рукн ад-Дин тоже. Прижимая к груди голову Тарика, он читал.

К седьмой строке «Та Ха» самийа притих, и к концу – «скажи: „Kаждый выжидает, выжидайте и вы, а потом узнаете, кто обладатель ровного пути и кто шел по прямой дороге!“» – успокоился и перестал рваться окончательно. Только тяжело и часто-часто дышал.

– Тихо-тихо-тихо, – похлопывая по вздрагивающим плечам, приговаривал Рукн ад-Дин.

И продолжал:

– «сколько сокрушили Mы селений, которые были неправедны, и воздвигли после них другие народы! A когда они почувствовали Hашу мощь, то вот – от нее убегают. Hе убегайте и вернитесь к тому, что вам было дано в изобилии, к вашим жилищам, – может быть, вас спросят! Oни сказали: „O, горе нам, мы воистину были неправедны!“ И не прекращается этот их возглас, пока не обратили Mы их в сжатую ниву, недвижными. Mы не создали небо, и землю, и то, что между ними, забавляясь. Eсли бы Mы желали найти забаву, мы сделали бы ее от себя, если бы Mы стали делать…»

И вот так, не переставая читать, старик поднялся. И, придерживая талейсан, зажав между локтем и боком остроухую голову, медленно-медленно повел заплетающееся ногами существо обратно наверх. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой наверх.

«Тихо-тихо-тихо», – похлопывал он по обмотанному зеленой шерстью лбу. И все читал, читал нараспев, мерно и ровно, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух на карабкающейся вверх лестнице: «Kто думает, что Всевышний не поможет ему в ближайшей и будущей жизни, пусть протянет веревку к небу, а потом пусть отрежет и пусть посмотрит, удалит ли его хитрость то, что его гневает…»