Великий Тёс - Олег Слободчиков

— Я и так против воеводской наказной памяти погрешаю! — ворчал Иван, хмуря брови и косясь на завешанный угол, где ютилась с младенцем Агапкина девка. — Товары в улусы возят, торгуют против государева указа — не вижу! Блудят с ясырками, друг другу их продают… Не замечаю!

— Мы ведь и сами, Иванушка… — вздыхала Савина, крестясь.

— Не замечаю! — резко перебил ее Иван. — Но зерни и воровству попускать не буду, — властно ударил кулаком по столу.

Тихо, ласково все-таки выгородила Савина опального Федьку. На другой день Похабов отправил его с товарищами за Падун для сбора ясака. В остроге остались Оська, хромой Скурихин, двое старых казаков, две бабы да семь ясырок.

К Рождеству вернулся Фомка Кириллов с товарищами: не побит, не ранен, всего-то с обмороженным носом. Ясак он взял сполна. Аманатов, как требовал Похабов, не привел. Стал оправдываться:

— Приняли добром. Государево жалованное слово слушали с почтением. За другой год обещали дать ясак в наш острог, а не Курбатке. Аманатов же князец давать не хотел, а я не стал его неволить. Лучше плохонький мир, чем новая резня!

Слова десятника показались Похабову разумными. Соболя были добрыми, непоротыми, с брюшками и хвостами. К ним приложен тунгусский половик из собольих спинок.

Вскоре вернулись и другие сборщики. Позже всех заявились ссыльные казаки Федьки Говорина с ясаком чуть не вдвое больше против прежнего.

Меха были взяты без стычек. Оставалось самое трудное дело: взять ясак с балаганцев, которых еще при Хрипунове приводил к присяге Бекетов. После войн на Оке и убийства Куржума сделать это было непросто. Довериться было некому.

Верхоленские вестовые привезли грамотку от Курбата Иванова. Он жаловался Похабову на Василия Колесникова. Писал, что тот поставил зимовье пониже Осы. Грабит бурят, уже давших ясак ему, Курбату. А те нынче живут скопом и грозят отложиться от прежней присяги. Сообщал, что у края братской степи, возле мунгальских кыштымов, сам по себе кочует балаганский князец Бояркан со своим многочисленным племенем. В воинских распрях он не замечен, но и ясак с себя не дает.

Похабов дал отдохнуть вернувшимся казакам. Взял с собой толмача — раскосого болдыря Мартынку. Агапка Скурихин напросился сам: говорил, будто ему стыдно сидеть в караулах до самой весны.

— Балаган так и не построил, кобель старый! — проворчал Иван. — Хитришь! Думаешь, уйду-ка с Похабой, Савина брюхатую девку пожалеет. А там и весна близко.

Агапка ухмыльнулся, плутовато блеснул глазами, шмыгнул красным носом и ничего не ответил на догадки приказного. А тот, еще раз ругнувшись, молча согласился взять его. Велел собираться в Браты и Федьке Говорину с Горой. Десятский и Агапка в один голос стали отговариваться от Оськи:

— На кой он нам? Кабы вместо коня? Так мы налегке. Пусть караулит острог, дрова да воду возит!

Вместо себя Похабов оставил на приказе Фомку Кириллова. После Крещения он вышел с малым отрядом на лыжах и с нартами. Шли они по льду вверх по реке. Раз и другой переночевали в снежных ямах. Увидели на берегу два чума, повернули к ним. Пока шли через заметенное русло, тунгусы успели разобрать их, погрузили на оленей и ушли по глубокому снегу.

На другой день путники снова увидели стойбище. На этот раз Иван с толмачом Мартынкой побежал к жилью налегке. Тунгусы не смогли укрыться, встретили казаков настороженно и неприязненно. К ним вышел мордастый мужик с косами по плечам, хмуро принял приветствие, нехотя пригласил к костру.

У огня возле чума, на нартах с высокими копыльями, сидели еще два мужика с татуированными лицами и старик со впалыми губами. Сбросив лыжи, сын боярский и толмач присели против них. После быстрой ходьбы оба тяжело дышали. Толмач, вытряхивая снег из ичига, приветливо залопотал, выспрашивая таежные новости.

— Нет у них ни соболей, ни лис, никакой другой рухляди! — виновато улыбаясь, сказал Похабову. — Дать нам нечего!

— Спроси, кому шертовали?

Мартынка, плутовато посмеиваясь, стал пытать тунгусов, внимательно прислушиваясь к их кратким ответам.

— Говорят, род у них малочисленный. Кто требовал ясак, тому и давали: братам давали, мунгалам, лучи. Говорят, нынче лучи на устье Уды зимуют и выше по Ангаре срублен бикит. Будто в этом году казаки за всеми гоняются, со всех мех требуют. Везде война.

Иван покряхтел, прокашлялся, воротя нос от дыма костра.

— Неужто Васька два зимовья поставил? — просипел.

К стойбищу уже подходили трое товарищей с нартами. Мордастый князец буркнул что-то в сторону чума. Из-под крова вылезла старуха в кожаной рубахе до колен. Вынесла глиняный горшок, на четверть наполненный круглыми, как яйца, камушками. Ссыпала камни в костер. Старик стал накладывать в горшок мороженую рыбу. Чугунного котла у них не было. Воду грели раскаленными камнями.

Отдохнув у костра, казаки одарили тунгусов бисером и пошли к устью Уды.

— В бане бы попариться! — чесал за воротом Федька. — Засмердели у костров. Не Волга-матушка. Зимой не помоешься.

— Васька нас на ночлег не пустит! — насмешливо поглядывая на Ивана, бормотал Агапка. — Припомнит встречу под Шаманом.

Застывшая река все круче поворачивала на полдень. Люди Похабова шли по льду еще три дня, и вдруг пахнуло жильем. Зимовье стояло на устье притока с правого берега Ангары. Изба, двор с лабазом были огорожены частоколом в полторы сажени, на воротах крест. Лес вокруг зимовья был вырублен.

— Кто такие? — просипел в обмерзшую бороду Похабов.

— Тесновато для Васьки! — буркнул за спиной Агапка. — Наверное, промышленные.

Из-за частокола высунулась голова, оглядела идущих из-под руки. Вскоре замелькали шапки. Несколько человек поднялись в пояс и положили стволы пищалей на острожины.

— Вроде казаки! При саблях! — неуверенно хмыкнул Иван.

Скрипели лыжи и полозья нарт. Дыхание путников становилось громче и глубже. При виде жилья невольно убыстрялся шаг. Мартынка и Федька стали вырываться вперед. Агапка все больше отставал. Похабов оглядывал окрестности. По приметам, этим самым притоком тунгусы советовали идти в братскую степь, к Бояркану.

Зимовейщики не показывали враждебности, но и навстречу не выходили. С осторожностью глядели на путников, а люди Похабова молча приближались к ним.

— Да это краснояры! — кашляя и хлюпая носом, пробурчал Агапка Скурихин. — Те, что бунтовали в Енисейском, а после служили у нас.

— Им-то что надо на Курбаткином берегу? — замедлил шаг Похабов. Наконец и он стал узнавать красноярцев, разодетых в пышные лисьи шубы: Первуху Дричева и Савку Самсонова. В чистом воздухе, будто звенящем от стужи, перед лицами зимовейщиков клубился дымок. — Фитили жгут! Мать их. — ругнулся Иван. — Стрелять не посмеют!

— Агапка и Мартынка — со мной! — достал саблю с нарт, опоясался, сбил шапку на ухо.

У закрытых ворот он положил поклоны на крест, и они со скрипом приоткрылись. Выглянул Первуха.