Великий Тёс - Олег Слободчиков

— Мы больше, чем родня! — тряхнул молодого казака. — Ведь я с тобой прожил дольше, чем с сыновьями. Да и вложил в тебя своего… Иной раз сам забываю, кто мне старший сын: ты или Ивашка. Наверное, за грехи перед Иваном душа к тебе тянулась. Оттого и дорог мне больше родных по крови, — атаман впервые дал волю чувствам, смутив Якова. И сам смутился. Кашлянул. Заговорил строже, отчужденней: — Давай-ка подумаем в две головы, как перед воеводами и перед государем оправдаться.

Утром им не дали отоспаться, разбудили рано.

— Батька! Ты за печкой или че ли? — окликнул атамана караульный. — По реке большой струг плывет. Из него всего две головы торчат!

— Спят, поди! — недовольно зевая, свесил ноги с лавки Перфильев. — Вели к острогу подойти!

— Пулю жалко! — весело оскалился караульный.

— Затинную84 пищаль заряди холостым! — распорядился атаман, надевая сапоги.

Вскоре он и сам поднялся на нагородни. По стрежню ближе к другому берегу плыл шестивесельный струг. Двое на веслах только подгребали, удерживали, чтобы его не разворачивало течением.

Караульный уже забивал пыж в пудовую крепостную пищаль. Перфильев постучал кремнем по тыльной стороне сабельного клинка, раздул трут, запалил фитиль, приложил к запалу.

Ахнула пищаль, поставленная стоймя. Выбросила в небо голубое облако порохового дыма. Едко запахло серой. Гребцы на струге бросили весла, встали, замахали руками. Затем сели и вдвоем начали подгребать к устью Оки.

— Помощи просят! — сказал атаман, вглядываясь в речную даль. — Буди бездельников. Помогите им подойти к берегу.

От сигнального выстрела из избы высыпали все отдыхавшие. Одевались на ходу, спрашивали, зачем стреляли. Четверо сели в легкую лодку, ходко поплыли к стругу. Еще четверо пошли берегом, поглядывая на сносимые течением суда.

Приволокли они тяжелый струг нескоро. В остроге успели умыться, сотворить утренние молитвы, позавтракать. Впереди казаков шли двое изможденных промышленных людей. Один нес легкий кожаный мешок. Другой держал в руке чугунный котел. Служилые веселой гурьбой шли за ними, несли на плечах пищали, одеяла, шубные кафтаны.

Перфильев вышел за ворота острога, стал ждать их, положив одну руку на рукоять сабли, а другой упираясь в бок. За его спиной встал Якунька Похабов с гусиным пером. Пальцы его были перепачканы чернилами, сделанными из сажи и рыбьего клея. Он при атамане служил за писаря и уже строчил отписку Курбату Иванову в Верхоленский острог.

Гости остановились против атамана. На их черных от загара лицах сияли очистившиеся от страстей глаза. Склонили головы в казачьем поклоне.

— Здоров будь, атаман! — прошепелявил беззубыми, запавшими губами старший. — Спаси тебя Господь!

Он был на ладонь выше товарища. От возраста или от пережитого в длинных до плеч волосах и бороде белели пряди седины. Оба смотрели на Перфильева спокойно, не выказывая ни радости, ни испуга.

— Войдите, христа ради! — пригласил их в острог Перфильев. — Отчего только двое? Чьей ватаги?

— Все расскажем, ничего не скроем! — ответил все тот же промышленный. Двое, крестясь, вошли в раскрытые ворота, затем в избу. Неторопливо положили на образа семипоклонный начал, опустились на лавку. Старший положил рядом с собой мешок и пригладил его ладонью.

— Мы — тобольского служилого Семена Скорохода охочие люди. Плывем с Байкала, с мало-ангарского култука85. Двое только, Божьим промыслом, живыми к вам вышли. Всех тунгусы побили. Я — Максимка Вычегжанин. Он, — кивнул на товарища, — Левка Васильев.

— А что, брат Якунька! — обернулся атаман к молодому Похабову. — Надо накормить гостей. И эти голодны, — кивнул на столпившихся казаков, ходивших за стругом промышленных.

Гостям указали на лучшие места. Вычегжанин поволок за собой большой и легкий мешок с рухлядью. В избу набились все служилые. Караульный свесился с нагородней к раскрытой двери. От хлебного духа у гостей помутнели глаза.

Левка невольно повел увлажнившимся взглядом и всхлипнул.

— На Егория последние сухари съели, — подал сиплый, простуженный голос. — С тех пор на рыбе.

— Птицу били, — шепеляво поправил его спутник.

Якунька Похабов выложил на стол свежий хлеб, поставил квас в кувшине. Неуверенно обронил для гостей:

— Рыба есть печеная!

— Не-е! Рыбу не надо! — торопливо отмахнулся Левка, густо присыпая солью ломоть хлеба.

— Ешьте, пейте во славу Божью! — добродушно закивали казаки, ожидая рассказа.

Как утолили гости голод да напились квасу, Максим Вычегжанин вытер усы, отряхнул узловатыми пальцами бороду, поднялся, трижды поклонился на образа, кивнул связчику:

— Ты сказывай! Я что-то сомлел.

Левка вздохнул, тоскливо поглядывая на недоеденный хлеб, размеренно засипел хриплым голосом:

— Два года, как посланы мы с Лены-реки, из Якутского острога в Вер-холенский, на подмогу Курбату Афанасьеву Иванову: двадцать служилых и пятьдесят четыре охочих промышленных. И пришли мы, Божьей милостью, в верховья Лены. Воевали там, соединились с Курбатом и пошли степью к Байкалу на остров Ольхон, где укрылись бунтовавшие роды братов.

Погромили мы их. Взяли ясырей и с Курбаткой разделились. Он пошел обратно, в Верхоленский, а мы с казаком Сенькой Скороходом и с шестью служилыми двинулись на Верхнюю Ангару. И было нас, охочих, тридцать и один.

И взяли мы там ясак с тунгусского князца Яконкачина из лапогирского рода, и привели его к присяге. И по его научению Скороход с двадцатью семью пошел на реку Баргузин для государева ясака. Там их всех перебил князец Архича-баатур.

А мы, трое служилых и трое промышленных, туда не ходили, рубили зимовье. И пришел к нам наш ясачный князец Яконкачин, обманом выманил из зимовья служилых. И всех, кто вышел к нему, убил. Осталось нас трое промышленных. Сидели мы в осаде четыре недели. Как ветер разбил лед на Байкале, столкнули на воду струг и бежали от тунгусов водой. Ветром пронесло нас мимо Ольхона к истоку здешней реки, — перекрестился вздыхая.

— А как узнали, что людей Скорохода перебили? — пытливо спросил атаман.

— Лапогирцы сказали! — прошепелявил Максим, с трудом раскрывая слипающиеся глаза. — Одежду их показывали, панцири, куяки.

— Трое, говоришь, в осаде было? — снова спросил атаман.

Левка кивнул, снова перекрестился.

— Трое и ушли, — продолжил сиплым голосом. — Один в пути помер от ран.

— А в мешке что? — нетерпеливо заговорили казаки.

— Ясак! Три сорока, шесть соболей, пять лисиц!