Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Часов через пять езды наше начальство устроило привал на обед. Конвоиры, а особенно шофер и старший, почувствовали надобность немного отдохнуть после своей ночевки в поселке и, разлегшись на травке, тут же захрапели. Поскольку они заверили нас, что на прииске харчей достаточно, мы решили доесть свои запасы. Развели костерчик, вскипятили чай и подъели все подчистую. Через час наша охрана, отдохнув, скомандовала: «Садись», и мы поехали дальше.

Трасса уже проходила почти сплошь через густую тайгу. Часов в пять вечера машина наша свернула на боковую дорогу и, проехав по ней несколько километров, остановилась. Мы выгрузились, и старший заявил: «Дальше дороги нет, мы поедем на главный лагпункт, чтобы оформить вас, а вы идите вот по этой тропинке (в тайге виднелась хорошо протоптанная тропка, извивавшаяся между деревьев), она вас выведет прямо на прииск Скрытый. Народ вы, как я вижу, порядочный, нас не подведете, чего ж я будут таскать вас с собой. Никуда вы не денетесь, а эта дорожка выведет вас прямо куда надо».

Конвоиры наши залезли в кузов, шофер со старшим сели в кабину, машина, развернувшись, поехала обратно, а мы гуськом потопали по тропинке. Шли мы не спеша около часа. Наконец, впереди показался небольшой поселок, со всех сторон окруженный тайгой. Подошли: стоят десять рубленых бараков, и на краю дымит полевая солдатская кухня. Никого, кроме повара в белом колпаке и двух его помощников в зэковском обмундировании. Подошли к повару, поздоровались. Повар оказался здоровенным лбом, не из интеллектуалов. «Что, новенькие?» – спросил он. Мы ответили утвердительно. Спросив насчет земляков и узнав, что из Ростова Великого тут никого нет, повар потерял к нам интерес. «Вот тот барак вроде свободен», – сказал он, указывая на стоявший с краю сарай. «Размещайтесь и отдыхайте, а вечером придет к вам нарядчик и распорядится. Ужинать придете сюда, как солнце сядет». Неподалеку от кухни были врыты в землю несколько деревянных столов и скамеек – как видно, столовая.

Мы поплелись в указанный поваром сарай. Зашли: судя по всему, это была времянка, дверь болталась на одной петле, окон вообще не было. По бокам – нары, с насыпанной на них сухой травой, посредине – железная печка из бензиновой бочки. В основном, все печи для зэков на Колыме изготовлялись из таких бочек[193]. Поскольку труба от печки выходила коротко наружу, то отапливала эта печь преимущественно тайгу. Ох, сколько тысяч, если не больше, гектаров ценнейшей древесины «сожрали» эти ненасытные печи на Колыме! Привели мы в порядок сено на нарах, подстелили свои шмотки и, отдохнув с полчасика, решили побаловаться чайком, так как харчи свои подъели еще на привале. Хвороста кругом в тайге было достаточно, растопили мы печку, набрали в котелки воды (памятуя тяжелое положение с посудой на пароходе, каждый из нас запасся на Магаданской пересылке большой жестяной консервной банкой, благо их там на свалке было достаточно, наиболее хозяйственные даже приладили к ним ручки из проволоки) и поставили кипятить. Кружки, которые продавали в ларьке Магаданской пересылки, тоже были почти у всех. Печь быстро нагрелась, и минут через сорок мы уже пили чай с конфетами: на Магаданской пересылке продавали самые дешевые – «подушечки».

В это время в дверях нашего барака появился здоровенный верзила в несколько необычной для нашего глаза экипировке: на голове черная суконная шапка об одном ухе, на грязнейшую, почти коричневого цвета, нательную рубаху надета рваная распахнутая телогрейка, вся в дырках, из которых торчали клочья ваты, такой же кондиции ватные брюки. На телогрейке и брюках явно виднелись следы ожогов, наверно, этот человек грелся у огня, не очень-то заботясь о сохранности своей одежды, на ногах какие-то опорки, прямо на босу ногу, без портянок, оторванные подметки подвязаны проволокой, из носков обуви виднелись посиневшие пальцы ног. Физиономия – распухшая, волосы, усы и борода, видимо, не менее трехмесячной давности, всклокочены, и торчат в них куски соломы, судя по всему, этот человек до прихода сюда валялся на соломе и не позаботился о приведении своей внешности в надлежащий порядок, одним словом, вид у нашего гостя был такой, что даже горьковские босяки из пьесы «На дне» по сравнению с ним были «джентльменами комильфо».

Личность, стоя в дверях, прохрипела простуженным басом: «Что, новенькие?» и, не дожидаясь ответа, продолжала: «Разрешите представиться: бывший солист Харьковской оперы Абалмасов». Мы буквально опешили, у каждого в голове мелькнула мысль: неужели человек и даже, по-видимому, очень культурный и интеллигентный, может здесь дойти до такого состояния? Неужели и мы станем здесь такими же? Холодок пробежал по коже, и Колыма уже перестала казаться столь привлекательной. Поняв, о чем мы думаем, Абалмасов сказал: «Чего удивляетесь? Я здесь уже третий год и, как видите, пока еще живой. Считаю, что мне повезло».

Мы пригласили его отведать нашего чаю, на что он охотно согласился. Прихлебывая горячий чай и посасывая конфеты (зубов у него почти не было, и разгрызть конфету он не мог), Абалмасов интересовался новостями с воли. Выпив две кружки чаю и закурив цигарку махорки, он погрузился в нирвану.

Мы уже немного привыкли к необычному виду нашего гостя, и Данишевский полушутя обратился к нему с вопросом, чем же он может доказать, что действительно был солистом оперы? Абалмасов поднялся и прохрипел: «Намек понял! Короче говоря, вы просите меня тряхнуть стариной. Хорошо, я вам спою единственную подходящую к данным условиям арию». И запел арию Мефистофеля из «Фауста» Гуно: «На земле весь род людской…». Абалмасов сразу преобразился: куда девалась хрипота? Чистый, прекрасно поставленный бас. Не портило Абалмасова даже надетое на нем тряпье! Перед нами стоял настоящий артист, во фраке с пластроном и с белой астрой в петлице! Все сильнее становились чарующие звуки арии: «Люди гибнут за металл», – со слезами в голосе, протягивая вперед руки, гремел Абалмасов; видимо, он очень хорошо пережил эти страшные слова. Как зачарованные слушали мы это чудесное исполнение, у многих на глазах появились слезы. Как можно было губить такой талант? Нет названия такому преступлению, и нет за него достаточного наказания. Ох, Джугашвили-Джугашвили! Нет и не будет тебе прощения никогда.

Только окончил Абалмасов пение и обессиленный опустился на нары, как в дверях появились люди в военной форме, а впереди молодой парень в штатском, лет так тридцати, как потом оказалось – начальник прииска. Вошедшие поздоровались, а начальник тут же с иронией произнес: «А! Абалмасов уж здесь? И уже, конечно, проводит агитацию за срыв золотодобычи!» Осведомившись, когда мы прибыли и сверившись с имевшимся у него списком, начальник передал нас присутствовавшим в его свите нарядчикам. Те уже более подробно познакомились с нами, записали все данные, вплоть до специальности, в особые карточки и, предупредив, что мы зачислены в бригаду Коломенского, разрешили идти ужинать, но велели не забывать, что завтра после общего сигнала «подъем» и завтрака все мы обязаны выйти на работу.

Нарядчики ушли, а мы отправились к уже знакомой кухне на ужин. Насчет харчей здесь было неплохо, ведь Колыма кормилась промывочным сезоном, и в это время, для того чтобы зэки могли бы хоть кое-как двигаться, работали-то по четырнадцать часов в сутки, без выходных, – их приходилось подкармливать. Меню, правда, однообразное: суп – густые макароны с мясными консервами – и каша, или те же макароны, только погуще, но и того и другого от пуза. Бочки с соленой рыбой, горбушей и иваси, стояли около столовой и брать ее можно было сколько угодно.