Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Существовали среди работяг и так называемые рекордисты, которые выполняли норму на 125 % и больше. Как правило, это была туфта: либо у работяги был блат с бригадиром и учетчиком и те записывали ему лишние тачки выработки, либо несколько человек сговаривались часть своих тачек записывать на одного из них, и он становился рекордистом. Практически выполнить норму не то что на 125 %, но и на 100 % было невозможно, потому что эта норма бралась из общесоюзных расценок, где грунт был легче, а также из расчета восьмичасового рабочего дня здорового, нормально живущего и нормально питающегося человека, всю жизнь занимающегося физическим трудом. Здесь же на Колыме грунт был очень тяжелый – галька, оттаявшая из вечной мерзлоты, рабочий день четырнадцать часов, а союзные нормы пересчитывались механически без учета полной изможденности людей, в подавляющем большинстве на воле не занимавшихся физическим трудом, да еще и истощенных зимней голодухой. (С окончанием промывочного сезона нормы питания зэков резко снижались.) Бытовые условия – бараки с нарами застланными сеном, немаловажным фактором были гнус и комары, буквально заедавшие людей, причем не спасали никакие накомарники; да и питание, хотя оно и было обильным, но уж очень низкокалорийным: ни свежего мяса, ни овощей и в помине не было. Так что все победные реляции о перевыполнении планов, исходившие от начальства, были сплошной липой и служили лишь для получения начальством премий и оправдания выдачи повышенных пайков зэкам. Все это сходило с рук, потому что запасы золота на Колыме были очень велики, и эксплуатировать их можно было сколь угодно варварски, все окупалось, это ведь не Клондайк. Рабочая сила – дармовая и в неограниченном количестве, этапный морской путь из Владивостока в Нагаево работает с полной нагрузкой, правда, обратно возвращается очень мало людей, да и те полуживые инвалиды. Но несмотря на все, план есть план и выполнять его лагерное начальство обязано во что бы то ни стало.

Промывочный сезон на Колыме короток, три – три с половиной месяца, и за это время из зэков надо выжать все, на что они способны, и даже больше. Раньше, когда в лагерях существовали так называемые зачеты, то есть если зэк образцово трудился, то один день заключения ему считался за два, а то и больше, и люди старались, рвали пупки, так как впереди маячила надежда поскорее вырваться из этого ада, начальству было легче, сейчас же зачеты отменили. Никакой надежды у людей не было, а от звонка до звонка на Колыме все равно не протянуть. Работать стали хуже. Начальству тоже стало тяжелее: ущемлять пайком – перемрут все, и так-то голодную зиму переживают немногие. А выработку сверху требуют, вот и придумывают всяких там рекордистов: рекордистам в обед сверх положенного давали по три больших пирожка из белой муки с изюмом. Находились, правда в очень небольших количествах, недавно прибывшие особо здоровые люди, которые старались честно заработать эти пирожки, но таких было мало и их хватало ненадолго. Подавляющее же большинство зэков норм не выполняли, а уж тут хоть 40 % нормы, хоть 90 %, та же пайка – 1,2 кг хлеба и «приварок». А пироги? – да бог с ними, можно обойтись и без них. А если уж находились особо желающие полакомиться пирогами, то они мухлевали: три-четыре человека, оставляя себе 30–40 % выработки, остальное отдавали одному из них и, сделав его рекордистом, пирожки съедали сообща. Такова была ситуация с кормежкой зэков и работой летом 1939 года на прииске Скрытый.

Поужинав, мы отправились отдыхать и сразу же уснули как убитые. Утром, еще до восхода солнца, нас разбудил звон рельса, по которому ударяли железной палкой. Это означало общий подъем. На туалет, завтрак и построение полагался час. Сам прииск был километрах в двух от лагеря, и часов в шесть утра мы уже были на месте работы.

Еще в лагере мы представились своему бригадиру – Коломенскому. Это был среднего роста, коренастый парень лет тридцать, с типичной физиономией уголовника. Сроку он имел в совокупности лет на пятьдесят и потому был вечным зэком. Как бригадир он был освобожден от работы, получал рекордный паек и еще пользовался подношениями от подопечных. Были и такие, что отдавали ему последний рубль из денег, полученных за продажу вольных вещей, лишь бы не замечал, что они сделали небольшой перерыв в работе. А к остальным он относился как зверь, не давал вздохнуть. Правда, Коломенскому было абсолютно наплевать на то, что ты делаешь, – лишь бы ты не сидел, а ковырялся в забое кайлом или лопатой. Но стоило ему увидеть своего бригадника сидящим, как он кидался на него с изысканной бранью, а если человек не сразу поднимался, то помогал ему пинком ноги или ударом кулака.

На прииске Коломенский разбил нас на пары и отвел участки работы. Тут же выдали инвентарь: тачку, два кайла, две лопаты штыковых и две шуфельных[194]. Выдали и по паре рукавиц, предупредив, что это на две недели. Но рукавицы были такого качества, что даже при самой малоинтенсивной работе превращались в тряпки максимум через два-три дня, а так как новых раньше чем через две недели не выдавали, то приходилось их ремонтировать самим в свободное время из подручных материалов подручными средствами.

Попался мне в напарники Мотя Лерман из Новосибирска – тоже еврей и тоже радиоинженер! Срок у него был пятнадцать лет, а умер он в том же 1939 году осенью – перед тем, как отправиться в специальный тюремный лагерь на прииск Мальдяк, когда нас, всех «тюремщиков», перевели в РУР (роту усиленного режима).

Кайла и лопаты были неплохими, но тачка никуда не годилась: колесо у нее еле-еле крутилось, баланс был намного в ручку и тащить ее, груженую, к бункеру (это метров двести-триста) было сплошным мучением. Я попросил у Коломенского разрешения отремонтировать тачку и, вооружившись топором, молотком и клещами, взялся за дело. Часа через два мы с Мотей привели ее в рабочее состояние: колесо крутилось, как на подшипниках, баланс отрегулировали так, что даже полно груженная тачка в руках почти не чувствовалась, и везти ее к бункеру можно было, затрачивая силы только на преодоление трения колеса о дощечки трапа. После этого мы взялись за работу: вдвоем кайлили грунт, насыпали тачку, и пока один отвозил ее на бункер, второй кайлил грунт, заготавливая его на следующую тачку. Коломенский, видя, что мы работаем на совесть, не трогал нас и даже раз угостил курящего Мотю махоркой на цигарку.

Технология работы нашего прииска была проста: сердцем прииска была бутара – длинное деревянное корыто, длиной метров сто. На дне этого корыта лежали специальные сита, под которыми находились ящики для сбора металла. Русло текущей неподалеку речки Красавицы отвели так, что вся ее вода сильной струей протекала через корыто бутары. Само корыто было наклонено к горизонту градусов на десять, и в верхней части его находился бункер, в который высыпали грунт из тачек. Вся работа проходила следующим образом: землекопы (как мы с Мотей) кайлили золотоносный грунт и грузили в тачки, которые по дощатым трапам отвозили на бункер бутары и там опорожняли. Высыпанный в бункер, грунт сразу же попадал под сильную струю воды и вместе с ней передвигался по корыту (в этом помогали рабочие-бутарщики, которые специальными швабрами проталкивали застрявший грунт). В процессе следования по корыту металл, более тяжелый, чем порода (удельный вес золота – 19,6, а грунта – 2,5–3,0 г/куб) через отверстия сит в нижней части корыта проваливался в ящики для его сбора, а промытую породу сбрасывали в отвалы, высота которых достигала пятнадцати-двадцати метров. В такой бутаре по этой технологии за световой день намывалось до пятишести килограммов металла. Игра явно стоила свеч!