Мари. Дитя Бури. Обреченный - Генри Райдер Хаггард

– Все зависит от того, – говорил один, – пойдут они на нас полк за полком или же все три разом, и если последнее, значит ума у них хватает.

Офицер велел им соблюдать тишину, и разговор прервался. Мапута прошел по рядам, раздавая приказы командирам. Издалека своим высохшим телом, полузакрытым боевым щитом, который он держал перед собой, Мапута напоминал большого черного муравья, тащившего что-то в челюстях. Он подошел к тому месту, где верхом на лошадях сидели мы со Скоулом.

– А, вижу, ты готов к бою, Макумазан! – воскликнул он бодро. – Я же говорил, что ты не уйдешь отсюда голодным, не так ли?

– Мапута, – попытался урезонить его я, – какой от всего этого прок? Умбелази разбит, твой полк не принадлежит его войску, зачем посылать всех этих людей, – я показал рукой, – на верную гибель? Почему бы не отойти к реке и не попытаться спасти женщин и детей?

– Потому, Макумазан, что мы с тобой должны отправить на верную гибель побольше вон тех. – И он вытянул руку в сторону плотных рядов наступавших узуту. – Однако, – добавил он с оттенком раскаяния, – что тебе до наших распрей. У тебя и твоего слуги есть лошади – скачите что есть духу к нижнему броду и спасайте свои жизни.

Тут на помощь мне пришло чувство собственного достоинства белого человека.

– Нет, – был мой ответ. – Я не сбегу, когда другие остаются биться.

– Я и не сомневался, Макумазан, ведь ты наверняка не хочешь, чтобы тебе дали новое и скверное прозвище. Что ж, амавомба тоже не побегут и не станут предметом насмешек в народе. Король приказал нам попытаться помочь Умбелази, если он будет терпеть поражение. Мы подчиняемся приказам короля и умрем, сражаясь на своем посту… Макумазан, как полагаешь, можешь попасть вон в того здорового парня, который скоро глотку сорвет, осыпая нас оскорблениями? Буду тебе весьма признателен, потому что он мне совсем не нравится. – И старик показал мне на командира, который с важным видом расхаживал перед фронтом первого полка узуту ярдах в шестистах от нас.

– Попробую, – ответил я. – Правда, далековато… – Я слез с лошади, забрался на груду камней и, положив цевье на самый верхний из них, сделал глубокий вздох, тщательно прицелился, задержал дыхание и нажал на спуск. Секундой позже наш обидчик широко раскинул руки, выронил копье и упал ничком.

В рядах амавомба послышались одобрительные возгласы, а старый Мапута похлопал коричневыми ладонями и улыбнулся до ушей:

– Спасибо тебе, Макумазан! Это очень добрый знак! Теперь я уверен, что бы ни делали эти собаки-узуту, мы, люди короля, умрем с честью, это все, на что нам осталось надеяться. О, что за прекрасный выстрел! О нем я поразмышляю, когда стану идхлози, духом-змеей, и буду ползать вокруг своего крааля. Прощай, Макумазан. – Он взял мою руку и крепко сжал ее. – Мне пора. Я поведу полк в атаку. Амавомба приказано защищать тебя до последнего, потому что я хочу, чтобы ты видел финал этой битвы. Прощай.

И он поспешил прочь в сопровождении своих ординарцев и офицеров.

Живым я Мапуту больше не видел, хотя, думаю, как-то раз впоследствии встречал того самого идхлози в его краале при довольно странных обстоятельствах. Однако к настоящему повествованию это не имеет никакого отношения.

Итак, я перезарядил ружье и вновь взобрался в седло, опасаясь, что если продолжу стрелять, то промажу и подпорчу себе репутацию. К тому же какой смысл убивать еще, если я не обязан этого делать? Вокруг было много желающих, готовых этим заняться.

Минула еще минута, и первый полк противника двинулся на нас, в то время как остальные два, сохраняя строй, уселись на землю – будто давали понять, что не хотят портить удовольствия другим. Сражение должно было начаться схваткой почти шести тысяч человек.

– Отлично, – пробормотал стоявший радом со мной воин. – Сейчас они получат сполна.

– Точно, – откликнулся другой и добавил презрительно: – Проучим этих сопляков!

Несколько секунд висела напряженная тишина: в длинных шеренгах воины чуть наклонились вперед под частоколом смертоносных копий. Шепот пробежал по шеренге, похожий на шелест листьев на ветру: то был сигнал изготовиться к бою. Следующий приказ прилетел издалека – какое-то одно слово, подхваченное и передаваемое воинами впереди, затем – позади меня. До меня вдруг дошло, что мы движемся, сначала очень медленно, затем быстрее. Я оставался в седле, возвышаясь над полком, и вся картина наступления видна была как на ладони: грозные валы трех черных волн, каждая будто увенчанная пеной – белыми перьями на головах и белыми щитами амавомба, – и освещаемая яркими вспышками света – отблесками широких наконечников копий.

Вот и мы перешли в атаку. О жуткое и славное упоение атакой! О стремительный полет развевающихся белых перьев и глухой топот восьми тысяч ног! Узуту поднимались по склону холма нам навстречу. Мы наступали в полном молчании, и в полном же молчании шли они. Мы были все ближе и ближе друг к другу. Уже можно было разглядеть лица врагов поверх пестрых щитов и бешеный взгляд свирепо вытаращенных глаз.

Затем раздался грохот, оглушающий раскатистый удар, подобного которому мне слышать не приходилось, – это встретились щиты первых линий, и тотчас последовала вспышка – смертельная молния одновременно сверкнувших колющих и метательных копий.

– Рази, амавомба, убивай! – проревел боевой клич.

– Мечи копья, узуту, коли! – летело в ответ.

Что же произошло потом? Знает одно лишь Небо… во всяком случае, не я. Много позже о сражении мне рассказывал мистер Осборн, во время описываемых событий числившийся магистратским судьей в Натале. Так вот, он поведал, что в тот день, будучи молодым и несмышленым, он переплыл на своей лошади Тугелу и спрятался на маленьком скалистом холмике совсем недалеко от нашей позиции, чтобы понаблюдать за сражением. Со стороны, рассказывал он, все выглядело так, будто мощный океанский вал – он имел в виду великолепных амавомба – накатился на берег, ударился о прибрежный утес и, вздыбившись, накрыл и поглотил его.

Как там ни было, через три минуты полк узуту просто перестал существовать. Мы убили всех до единого. Никогда не забыть мне жуткий шипящий звук, когда копья попадали в тела врагов и разили их.

Вражеский полк погиб, унеся с собою почти треть наших бойцов, ведь в подобном бою быть раненым все равно что быть убитым. Практически вся наша первая линия полегла в схватке, продолжавшейся несколько минут. И не успела она завершиться, как в атаку бросился второй полк узуту. С победными криками мы устремились вниз по склону им навстречу. И вновь, как в первый раз, – грохот встретившихся щитов. Второй бой вышел более продолжительным, и я, будучи на этот раз уже в первой линии атаки, внес свою лепту. Помню, застрелил двух узуту, пытавшихся заколоть меня, после чего ружье выкрутили у меня из рук. Помню дикую рукопашную, стоны раненых, победные крики и вопли отчаяния и, наконец, голос Скоула:

– Мы разбили их, хозяин, но уже идут другие!

На наши поредевшие линии надвигался третий полк. Мы сомкнули ряды, мы дрались как черти, даже мальчишки-носильщики бросились в бой. На этот раз враг нападал уже со всех сторон, потому что мы встали в кольцо, организовав круговую оборону. Каждую минуту люди гибли сотнями, и, хотя амавомба оставалось совсем мало, ни один из них не думал сдаваться. Я уже отбивался копьем, но каким образом оно попало в мои руки, не помню. По-видимому, я вырвал его из рук бросившегося на меня врага, но заколотого до того, как он успел нанести мне удар. Копьем я убил капитана: я узнал его лицо, когда он уже упал. Это был один из компаньонов Кечвайо, который покупал у меня холст в Нодвенгу. Вокруг нас выросла изрядная куча тел – и друзей, и врагов, – и мы использовали их как бруствер. Я видел, как поднялась на дыбы лошадь Скоула и пала. Он соскользнул с крупа и в следующее мгновение уже бился рядом со мной, тоже орудуя копьем, и при каждом своем ударе приговаривал голландские и английские проклятия.