Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

Воронцов отбыл на излечение в свое село Андреевское, где на свои средства устроил госпиталь. Именно там, в окружении «братской семьи увечных», 21 декабря 1812 года он получил последнее письмо от последнего друга: «До свидания, друг и командир. Помни и люби Марина». В те времена слово «до свидания» имело, пожалуй, то же самое значение, что в наши дни имеет слово «прощай», так как речь здесь шла о свидании уже в ином мире. «Генваря 1-го 1813 года» Сергей Никифорович Марин написал и последнее в своей жизни стихотворение, посвященное победе России в войне 1812 года. 19 февраля 1813 года он скончался в Петербурге. В день похорон Арсеньева («Бижу» был в отъезде) Воронцов, с несвойственной ему печалью, сказал Марину: «Нас осталось двое». И вот он остался один.

Оправившись после ранения, Воронцов вернулся в армию, с которой дошел с боями до Парижа. В кругу соратников, в дыму сражений он не ощущал в полной мере пустоты, которая вокруг него образовалась. В 1815 — 1818 годах он возглавлял русский оккупационный корпус во Франции, а при отбытии в Россию заплатил из собственных средств все долги, сделанные его офицерами, тем самым сильно подорвав собственное материальное благополучие. Подобно своему бывшему начальнику князю П. И. Багратиону, он женился на внучатой племяннице могущественного екатерининского вельможи Г. А. Потемкина графине Е. К. Браницкой (двоюродной сестре княгини Е. П. Багратион), поправив за счет грандиозного приданого свое состояние. Семейная жизнь не заполнила ту часть его сердца, которая некогда принадлежала ушедшим друзьям. Он пережил и их, и свое время. Воронцов понял это, вернувшись из Франции в Петербург, в котором все напоминало ему об утратах. Он редко бывал в Северной столице: оставшуюся часть жизни он провел на окраинах Российской империи. Но Воронцов был воин, и он сражался с новым врагом — скукой и одиночеством — так же, как сражался с врагами на поле чести. В его жизни случалось еще многое: он был новороссийским генерал-губернатором и наместником в Бессарабии и на Кавказе, воевал, странствовал, строил города, порты и дворцы, «споспешествовал торговле и образованию», дослужился до чина фельдмаршала. Но друзей в его жизни — тех единственных, всегда помнивших о нем, все ему прощавших и писавших длинные письма, на которые в молодые «грозовые» годы не хватало времени отвечать — больше не было. Неслучайно письма называют «запекшейся кровью эпохи». Весь остаток жизни (а жить по окончании Наполеоновских войн ему предстояло еще столько же, сколько было прожито) «храбрый Костуй» хранил послания своих друзей как бесценное сокровище. Для многих военных «время славы и восторга» осталось реальностью, где они продолжали жить, в то время как вся последующая жизнь воспринималась ими как воспоминание, от которого они вновь и вновь сбегали в прошлое. В этом незабываемом прошлом граф Михаил Семенович Воронцов так же, как и многие его соратники, навсегда похоронил свое сердце. Один из участников тех событий попытался выразить это чувство словами: «При воспоминании прошлого кажется мне, будто жизнь моя расширяется и увеличивается и будто я молодею! Нынешнее единообразие жизни исчезает — и я смешиваюсь с оживленными событиями прошлого времени, вижу перед собой людей замечательных или для меня драгоценных, наслаждаюсь прежними радостями и веселюсь минувшими опасностями, прежним горем и нуждой».

Люди XXI века начитаны, наслышаны, навиданы, по выражению Петра I, «до сытости» о том, что мужчина — существо примитивное, лишенное способности чувствовать тонко и глубоко. Но разве всю великую русскую литературу создали не мужчины? Разве любить и чувствовать, а главное — сострадать целые поколения людей не только в России, но и во всем мире учились не по Толстому, Достоевскому, Тургеневу, Чехову? А появилась эта великая литература, начиная с Пушкина и Лермонтова, лишь после того, как объявился читатель, которому было адресовано творчество отечественных классиков, и первыми среди читателей были наши герои — те, кто олицетворял собой эпоху 1812 года.

Первое слово конечно же «Анакреону под доломаном», Денису Давыдову, в воспоминаниях которого запечатлен многоликий образ той поры: «Сердце мое может включить в каждую кампанию свой собственный журнал, независимый от военных происшествий. Любовь и война так разделили между собою все прошедшее мною поприще; доныне я ничем не поверяю хронологию моей жизни, как соображая эпохи службы с эпохами любовных ощущений, стоящими, подобно геодезическим вехам, на пустынной моей молодости».

Александр Чичерин вел свой дневник, постоянно вопрошая себя, а уместно ли, прилично ли будет по окончании боевых действий показать свои записи сестре, знакомым дамам, воображаемой возлюбленной. Юный гвардеец не дожил до конца «большой войны», но слова, продиктованные «волнением сердца», остались. Их автор тревожил себя напрасно: эти строки не могут оскорбить даму самого строгого и взыскательного вкуса. В 1812 году 19-летний офицер признался самому себе: «До сих пор я участвовал только в одном сражении, то есть занимался своим ремеслом лишь 14 часов. А все остальное время я вздыхал по удовольствиям чудесного мира, украшенного прелестным полом, оживленного его остроумием и очарованием». В 1813 году он сделал несколько содержательных наблюдений, характеризующих «внутреннюю природу» как своих сослуживцев, так и «прелестного пола». Во время похода по Германии Чичерин с удивлением отметил: «Когда мы были близко от города, навстречу нам вышло десятка три женщин. Как далеко они ни были, каждому офицеру понадобилось, как я заметил, что-то исправить в своем туалете. Насколько же велика притягательная сила прекрасного пола, если, несмотря на усталость, стараешься понравиться женщине, с которой встречаешься лишь на несколько секунд и которую никогда более в жизни не увидишь. Музыканты заиграли красивый вальс, и мы не обманулись в своем ожидании: прелестные оживленные лица, милые улыбки, нежные взоры вознаградили наше внимание». Обладательницам «нежных взоров» посвящена целая глава, которая так и названа — «Женщины». Чичерин посвятил ее разбору такого важного предмета, как ревность в различных социальных слоях общества: «Неужели ревность умеет пробираться в самые невинные сердца и осквернять их чистоту зловонным дыханием? Возможно ли, чтобы зависть и ревность не были внушены молодой прекрасной женщине светом, а родились сами в ее душе? Эта мысль мучила меня, я всегда был защитником прекрасного пола, который связывает наше общество дружеским единением. Непрестанно думая об этом, я надеялся найти среди крестьянок чистоту чувств, которая составляет главнейшую часть женского очарования.