Живая вещь - Антония Байетт

— Не подходи, поцарапает, — сказала Клеменс.

Кошка вдруг, что-то такое себе надумав, скакнула во двор, в кошачью дверцу, подобно тому как грозный тигр в цирке прыгает в обруч. Стефани подпёрла дверцу угольным ведёрком. Уильям протянул руки к воробью, а тот внезапно пришёл в себя и взлетел на верхушку книжного шкафа.

— Оставь его пока… — проговорила запыхавшаяся Стефани. — Откроем окошки, он, глядишь, сам потом и вылетит.

— Можно птичку держать дома, — сказал Уильям.

— Нет, воробью это не понравится. Воробей птица дворовая, там ему и жить.

— Ну, мне, пожалуй, пора, — сказала Клеменс, успев за время схватки вернуть самообладание и подобающую жене викария манеру. — И всё-таки, Стефани… вы не могли бы… поговорить с Гидеоном?

— Может, вы всё же сами?

— Нет, не получится. Не станет он меня слушать. Или даже… Я его раздражаю, я только хуже сделаю.

— Тогда я сначала расскажу Дэниелу?

— Если без этого никак нельзя… Лучше бы не надо, но если необходимо…

Дэниел домой обедать не пришёл. Зато к ней заглянули мамы, дети которых участвовали в представлении, немного пошили вместе. Ближе к вечеру Дэниел позвонил и сказал, что не успеет и к ужину, столько у него дел. Стефани приготовила макароны с сыром, покормила ими Уильяма и Мэри. Искупала детей, почитала Уильяму («Гензель и Гретель») и уложила их спать. Уильям дважды взмётывал к ней ручки из кроватки, спрашивал взволнованно:

— Мамочка, с птичкой всё будет хорошо?

Воробей по-прежнему сидел на шкафу. Пару часов назад Стефани, по настоянию Уильяма, забралась на шаткий стул и попыталась схватить гостя. Воробей принялся нарезать круги в воздухе, задевая карнизы и лампы, с каждым разом всё ниже и ниже, в какой-то миг с воинственным чириканьем приземлился на плиту. Но тут же снова взлетел на книжный шкаф. В гостиной было холодно: Стефани как можно шире открыла окно.

— Папа поможет воробью вылететь. Засыпай.

— Он же не ранен, нет?

— Был бы ранен, разве сумел бы так летать?

— А кошка же не плохая, да?

— Конечно не плохая. Просто, понимаешь, Уильям, такая у кошек природа. Кошки едят птиц. Но не у нас в доме, верно? Мы этого не допустим. К утру воробей будет на свободе. А теперь засыпай-ка.

Дэниел всё не приходил, но около одиннадцати, после встречи Гидеоновых юных христиан, явился Маркус. Стефани сварила ему кофе и подумала, может, удастся из него вытянуть что-нибудь о проделках Гидеона? Маркус сегодня казался каким-то беспокойным, озабоченным. Сел в кресло Дэниела, угрюмо уставился в огонь.

— Как прошёл вечер?

— Ничего, нормально.

— Ты не очень весёлый. Что делали сегодня у Гидеона?

— Говорили о любви. О разных видах любви. Эрос и агапэ. Любовь-сострадание. Любовь в семье. Ну, в общем, всё как обычно.

— Много было людей?

— Да, довольно-таки. Много.

— И все… высказывались?

— Ну… ты же понимаешь, как это бывает. Он — Гидеон — любит нас разговорить, чтоб мы делились друг с другом случаями из жизни. Ну вот и делились. Рассказывали о любви, кому что довелось испытать. Он говорит, мы — общество, которое не умеет общаться. Мол, не делимся друг с другом важным. Вот все и давай докладывать.

— Ужасно. Вернее, ты так рассказываешь, что кажется ужасным, Маркус. А как оно было на самом деле?

— Трудно понять. Ты же знаешь Гидеона. У него дар такой, с ним всё кажется огромным… ну, важным, там… значимым.

— А ты что-нибудь рассказывал… про любовь?

— Как можно, нет, конечно! — ужаснулся Маркус. — Это вообще последнее дело. Любовь — вещь личная. По крайней мере, я так полагаю.

— А зачем ты ходишь, Маркус?

— Ну, мои подруги ходят. Жаклин, Руфь.

— А они там чем-то делятся?

— Иногда.

Он хотел рассказать кому-нибудь, кому-то не из юных христиан, что́ Руфь сказала о любви в ответ на вопрос Гидеона, а теперь вдруг передумал. Так он, чего доброго, выставил бы в глупом свете себя или Руфь… Возможно, даже Гидеона — в памяти Маркуса всё ещё стояла Гидеонова ободрительная улыбка, такая немного дьявольская, побуждающая Руфь продолжать говорить, не останавливаться… Снаружи у двери раздался скрогот когтей и вопль: кошка желала проникнуть внутрь. Поглощённый мыслями о любви, Маркус не заметил ни воробья на книжном шкафу, ни сквозняка в доме. Стефани указала на верх шкафа:

— Надо помочь ему выбраться в окно. Он может летать, я видела.

Воробей взмыл к потолку и полетел, но не в окно, а вглубь дома, в кухню. Стефани побежала за ним, погнала его с плиты: да улетай же наконец, глупое создание, окно открыто! Воробей, однако, прянул вверх, стукнулся в потолок, упал и, шаркнув крыльями по полу, забился под холодильник.

Стефани решительно потащила холодильник на себя (Маркус завис за ней в дверном проёме) и отодвинула от стены. Воробья не видать, не слыхать. Стефани опустилась на колени и попыталась сбоку заглянуть под заднюю часть агрегата, благо теперь была такая возможность. Кожух почему-то не доходил до низа, а загибался внутрь почти у пола, и там в глубине виднелся узенький металлический выступ, наподобие карнизика, всего сантиметра три глубиной. В этом-то углублении, в самом дальнем его уголке, и прятался, дрожа, воробей: из глубокой тени смотрел маленький, живой, блестящий глаз. Стефани прилегла на кухонный пол и, засучив рукав, вытянула руку вдоль этой щели, в дальнем уголке выщупывая пальцами, где же этот комочек, как бы его ухватить.

И тут холодильник нанёс свой удар. Против воли дёрнулась, стиснулась на металле рука, через руку вскочила в тело неведомая боль, в голове сразу набрякло, и мысль туго мелькнула, вот, мол, и всё. Рука трясётся, горит, припеклась к металлу… два детских личика на подушке — что же с ними теперь будет?.. Вспышка слова «альтруизм», зачем? И — тёмная боль, разрастается, разрастается, ещё темнее…

Маркус не умел быть быстрым. Позднее он подумает: будь он Дэниелом, наверное, сразу сообразил бы отключить эту штуку, а не стоял бы, слыша запах горелой плоти и как сестра забилась, невнятно застучала ногами по полу, потом вдруг сипящий вздох, ноги вытянулись, и в тишине только ужасно, вольно горит, беспрепятственно. Он подошёл к двери, открыл её и крикнул наружу: «Помогите!» — но из пересохшего горла не вырвалось ни звука. Он вернулся обратно, потому что горелым пахло всё сильнее, и тогда, разумеется уже слишком поздно, выдернул из розетки шнур холодильника. Он не мог ни дотронуться до неё, ни смотреть, и жалко шагал туда-сюда между кухней и входной дверью, впустую тратя время, потом наконец вспомнил о телефоне и сумел вызвать «скорую». Стал ждать, смотря на ногу Стефани, торчащую из дверного проёма кухни, в наполовину соскочившей туфле, и вдруг вспомнил про детей — спят наверху! — и его объял страх, что они могут проснуться, услышать, увидеть или почувствовать запах… могут начать просить его, Маркуса, что-то сделать… что?.. Совершенно необходимо найти Дэниела, но как? В голову ему пришло только, что о местонахождении Дэниела можно спросить Гидеона Фаррара; он заставил себя отыскать номер у Стефани на кухне, рядом с телефоном.