Живая вещь - Антония Байетт

Ещё он постановил, немало встревожив этим Уинифред, что Уильям должен присутствовать на похоронах. Он вспомнил те первые — почему-то сейчас против воли ярко очнувшиеся в голове — невыносимые дни после смерти отца, когда его отстранили, оторвали от происходящего, отправили «играть». Не надо отвлекать Уильяма играми, решил Дэниел, не надо запутывать, сын должен знать, что мама умерла. Уинифред окинула взглядом опустевшие комнаты — с каким же тщанием из этого места, где жила её дочь, убраны все следы её присутствия: со стен исчезли фотографии, письменный стол прибран и пуст, даже корзинка с садовыми принадлежностями пропала… Она попробовала отговорить Дэниела:

— Уильям может испугаться, в его возрасте очень страшно думать о человеческом теле под землёй, я по себе это знаю, а он ведь ещё совсем ребёнок.

Дэниел уставил на неё глаза, полные аспидного гнева (не вспышка ярости Билла, а другое), и, казалось, усилием воли напомнил себе, что она тоже как-никак потеряла дочь.

— Когда умер мой отец, — сказал он, — меня к нему не пустили. Даже ничего не объяснили. Лишили возможности его оплакать. Причинив мне этим большой вред. Такова жизнь — люди уходят в землю и не возвращаются. В старые времена детям давали возможность это понять. Уильям — понимает. За Мэри присмотрит кто-нибудь из юных христиан Гидеона. Мэри тоже смекает, но не так, как Уильям. Уильям должен через это пройти.

— Не сорвать бы ему психику…

— Он почти всё время молчит… — Дэниел словно на мгновение усомнился. Затем вспомнил: — Он спрашивал, всё ли хорошо с птичкой. За воробья волновался.

— Если я могу чем-то помочь с Уильямом…

— Да, пусть он тогда в церкви посидит при вас.

Большинство из пришедших в церковь помнили Дэниела во время венчания: каким он был подвижным в своём увесистом теле, как всему вокруг улыбался — своему храму, своим прихожанам. Сегодня манера, в которой он начал эту службу, повергла паству в небольшое смятение. Безмолвный, весь в чёрном, он уже стоял в алтаре подле гроба; вдруг двери церкви открылись, и на задний ряд проскользнул последний, запоздалый прихожанин… Билл Поттер! В своё время Билл не смог себя заставить прийти на венчание дочери с молодым куратом, чьи убеждения презирал и которого не мог принять как сына. Теперь взгляды их встретились над головами собравшихся: Фредерики и Александра, Гидеона и Клеменс, Маркуса и миссис Тоун, Уинифред и маленького Уильяма, вцепившегося в полочку церковной скамьи. Дэниел возговорил громко, яростно, почти свирепо:

— Мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынесть из него. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно![249]

Слова, которые он сегодня избрал, были некой преградой между ним и могильной ямой. Они действовали подобающе и спасительно — не потому, что в слова более лёгкие и утешительные ему больше не верилось, но потому, что, мрачные и грозные, они говорили хотя бы частично о правде вещей. Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошёл, и как стража в ночи. Как только ты рассеиваешь их, они ровны, как сон, и, как трава, внезапно засыхают[250].

По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мёртвые не воскресают?[251]

Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные и тела земные: но иная слава небесных, иная земных…[252] Первый человек — из земли, перстный; второй человек — Господь с неба…[253]

А что, он думал, произойдёт? Думал, что слова эти его утешат, как утешал он ими других сам? Что хотя бы немного, смутно, поверится ему, что во мгновение ока всё изменится, мёртвые воскреснут; пшеничное зерно, взошедшее под звездой, которая явилась на востоке волхвам, и впрямь облечётся в нетление?[254] Он шёл рядом с её телом, упрятанным в ящик, к краю ямы, и в голове металась мысль: он ничему из этого не верит, ни единому слову, возможно, даже не верил никогда; ведь он, как она однажды, посмеиваясь, о нём сказала, — и есть человек из земли, перстный.

Человек, рождённый от женщины, имеет век краткий и пресыщен скорбями. Он, как цветок, прорастает и вянет; убегает, как тень, и не задерживается[255].

Он смотрел на землю, на нелепые кусочки искусственно выращенного газона, которые он забыл попросить не класть. На круглые, на колёса похожие, цветочные венки — осенние хризантемы, а к ним примешаны ещё какие-то ранние весенние белые цветки, принудительно выращенные, как это бывает зимой, в теплицах, — этакие кружочки, монетки неестественной вечности. Он продолжал вести погребальную службу, произносить, что надлежало; и всё это время смотрел в узко разверстую могилу, и думал — и старался не думать… Вот уж слова закончились, наступила тишина, а он всё стоял, не сходя с места, уразумевающе и оторопело вглядываясь в землю. Другие люди стали переминаться с ноги на ногу на высоких каблуках на галечной дорожке или потопывать холодными ботинками по глине.

Билл взял его за локоть и сказал:

— Пойдём, Дэниел, пойдём. Пора.

Под тисовым деревом Уинифред и Фредерика пытались удержать маленького, напуганного, сердитого мальчика: он выворачивался из рук, вопил и кусался.

Похороны, любил говорить Дэниел своим прихожанам, нужны для того, чтобы собрались вместе, сплотились живые, это обряд для живых; скорбящим следует отделиться от своих покойных, дать им покой. Теперь же он шёл рядом с Биллом (тот вперивался взглядом в брусчатку, будто заучивая каждый камень) и думал, что он тогда совершенно не понимал, о чём говорил. О каком «сплочении» с этими людьми могла идти речь? Его место осталось там, позади — в темноте, в сырости да в холоде. Зимние деревья, надгробия, краешек церкви — всё виделось ему словно сквозь сажистую вуаль, на которой поплясывали особые крошки света; он почему-то понял, своей чуть кружащейся головой, что это слова, произнесённые им над могилой.