Живая вещь - Антония Байетт

Когда она поднялась обратно наверх, Найджел уже успел — с замечательной умелостью, если вспомнить слабые навыки изготовления бутербродов, — застелить постель и на ней восседал. Они молча разделись, легли. Спустя время все прочие запахи заслонил запах близости, солёный, как будто морской… А ещё спустя время в беспокойной её голове перестали сновать и роиться — Александр, С. Т. Кольридж, любезные умные дамы из «Вог», Джон Мильтон, Рафаэль Фабер, мерцание Кембриджа, разлад восприятия в современной поэзии, — Найджел всё развеял. Да, она опасалась не напрасно… И последняя, хвостиком, её мысль, перед тем как погрузиться в беспробудный сон, головою не на подушке, а на этой незнакомой груди: вот, не знала, что тепло может, вниз спустившись по лесенкам-позвонкам двух спин, так сойтись в треугольнике — почему треугольнике? — беззащитном и нежном…

…«Перестань со мной воевать, ну, уймись же…» — приговаривал он, не напористо, не с упрёком, а спокойно, меж тем бережно действуя то рукой, то бедром, то ещё кое-чем. Она ведь считала себя, бедная Фредерика, не способной полностью раствориться, забыться, и несколько раз за время их тёплого, терпеливого сражения испускала коротенькие ложные стоны, притворялась, что дрожит от восторга, но незнакомец всего этого в расчёт не брал, продолжал мягко, неотступно её исследовать, проводя там и сям своими чуткими пальцами, вызнавая о ней важное. Она всё не сдавалась ему, застывала и отстранялась, а он говорил: «Подожди, не спеши, моя умница, что-то ведь ещё будет». И в какую-то минуту, для себя неожиданно, она вдруг поддалась властной неге, потеряла себя, перестала быть отдельной Фредерикой, и простёрлась к нему, и впустила внутрь своего существа, и вскричала, услышав свой вскрик. И тогда он прошептал: «Да, да, вот! теперь!» — и, лицо отвернувши чуть на сторону, весь напрягся, как будто закостенел, а потом рухнул рядом. Заснула она как убитая, не помня, кто она такая, где находится, и очнулась лишь ближе к утру в смятении, ощутив внезапно щекой незнакомую кожу и как прямо под ухом бьётся, размеренно, в чужой чьей-то жилке, незнакомая кровь незнакомого сердца.

И он снова притянул её к себе (теперь её жажда была под стать его напору); в голове у неё мелькнуло: «Боже, я умираю», и она вдруг поняла одну из древнейших метафор: «la petite mort», «маленькая смерть»…

Через несколько часов, когда они снова сидели за пыльным столом, ели то, что накромсал Найджел, она рассказала ему про конкурс журнала «Вог»:

— Поздравь меня. Мне сегодня работу предложили, год в редакции, если захочу, конечно.

Всё в ней словно гудело, она чувствовала, как горячая кровь приливает, покалывает иголочками в странных местах, в паху, подмышках, груди. Вместе с тем она ощущала непонятную расслабленность в коленях, лодыжках и ещё почему-то в запястьях, шейных позвонках, связках бёдер.

— Что ж, дело хорошее. Поздравляю.

Он улыбался. Она почти никогда ещё не видела его улыбающимся. Улыбался, но в глаза не смотрел. Будто вглядывался куда-то в даль, с видом вполне довольным, сквозь обои с узором из листиков, сквозь зеркало в разводах.

— Я не знаю, что мне делать. Остаться в Кембридже или выбраться в большой мир, переехать в Лондон. Не уверена, что гожусь в журналистки.

— Ну конечно переселяйся. Будем приятно проводить время.

— Приятность не главное соображение.

— Не главное соображение… — сказал он, снова с удовольствием повторяя за ней слова, как делал это раньше. — Что ж, может, и не главное. Но всё же соображение, согласись.

Он удовлетворённо вздохнул. Он в себе был уверен.

Фредерика зыбко подхватила стаканчик с вином — и пролила. Найджел вытер лужицу своим белым носовым платком — настолько же безукоризненно чистым, насколько стол его был безукоризненно пыльным.

Была перед Рождеством суббота, которая выдалась особенно долгой. Стефани, как и каждый год, пыталась приготовить комплект костюмов для маленьких актёров рождественского представления: сидела, обложившись картонными коробками с махровой тканью, бортовкой, вискозой и таффетой. Она отыскала восточный тюрбан, который несколько лет назад скроила из своего старого палантина, некогда украшавшего её плечи на кембриджском майском балу; переливчато-синий с вкраплениями лимона, скреплённый пряжкой со стразами, тюрбан несколько запылился, а перья, которые она в прошлое Рождество вшила в складки ткани, погнулись и пообтрепались. Она их вытащила, охорошила и с помощью пары ловких стежков пристроила обратно. После чего водрузила это извивистое прихотливое изделие на головку Уильяма. Его тёмные глаза, из-под тюрбана, залучились серьёзной улыбкой. Погоди, сказала она, сейчас ещё мантию дам. Она накинула мантию на его маленькие плечи и сцепила булавкой; он тут же ринулся к лестнице, стал карабкаться на второй этаж, чтобы посмотреться в зеркало. Мэри потянула её за юбку и сказала: «Мне, мне, мне тозе дать!» Сейчас-сейчас, дочка, ответила Стефани, орудуя иголкой.

Был день сбора Гидеоновых юных христиан; со времени своего создания это сообщество разрослось и бурлило жизнью. Собирались они в приходском общественном здании; юноши и девушки танцевали, пили сидр, а также пылко обсуждали вопросы современной жизни. У блесфордских юных христиан имелись собственные благотворительные начинания — например, красить стены у стариков в квартирах — и свои уже привычные совместные выезды, как правило в Центр полевых исследований, где на лоне природы можно побеседовать о трудностях отношений между людьми в миру. К удивлению Стефани, Маркус, ныне уже студент Северо-Йоркширского университета, поселившийся в Лонг-Ройстон-Холле в одной из мансард для прежней прислуги, где стены были отделаны неполированной сосновой доской, нередко участвовал в этих собраниях. Ещё он ходил на воскресную службу, сидел обычно с Жаклин и Руфью, среди прочих юных христиан. Во времена своей «болезни» он бывал в церкви с Лукасом Симмонсом, а теперь вот в сопровождении девушек. Стефани понятия не имела, о чём он думает, во что верит. Чаще всего он разговаривает с благоразумной и энергичной Жаклин, которая тоже поступила в Лонг-Ройстон (так местные жители предпочитали называть, по старой памяти, новоиспечённый университет). Может, он в кого-то влюблён? Почему бы и нет — как вообще вышло, что она, Стефани, стала считать его человеком, навеки не способным к страсти? Не влюблён ли он в Жаклин? Гидеон Фаррар, несомненно, обладает огромным личным обаянием, но маловероятно, что Маркус ходит в церковь ради него (хотя как узнаешь, Маркус ведь всё делает молчком). Вообще, с тех пор как он перестал быть на попечении Стефани, он довольно сильно от неё отдалился. Это, впрочем, естественно: его независимость пока ещё шаткая, а Стефани — часть того, от чего он бежит, чего боится.

Поздним утром заглянул Дэниел, с ним была молодая женщина с рябым лицом и грязноватыми волосами, которую он поначалу даже никак не представил. Дэниел излучал невидимую ярость, — казалось, воздух вокруг него вот-вот займётся в красном диапазоне. Спросил: не звонил ли, случайно, Гидеон? Гидеон в очередной раз испарился, ничего толком не предприняв по поводу рождественских служб и других «мероприятий». Мероприятия Гидеон придумывать горазд, вот только его вечно нет, когда он нужен! И сейчас ему, Дэниелу, приходится заниматься тем, что Гидеон должен был сделать ещё вчера, и времени уходит вдвое больше — потому что надо правильно поставить дело с самого начала, — и ведь никто даже спасибо не скажет!