Бабье царство. Русский парадокс - Эдвард Радзинский

Но оба иностранных труда были тотчас темпераментно заклеймены Екатериной в опубликованных в «Собеседнике» «Записках касательно русской Истории». Она пишет в предисловии: «Сии записки касательно российской истории сочинены для юношества в такое время, когда выходят на чужестранных языках книги под именем «Истории российской», кои скорее именовать можно сотворениями пристрастными; ибо каждый лист свидетельством служит, с какою ненавистью писан, каждое обстоятельство в превратном виде не токмо представлено, но к оным не стыдилися прибавить злобные толки».

На самом деле оба сочинения были лишь поводом для политика Екатерины, чтобы еще раз обрушиться на тех, кому не нравится Самодержавие в России. И главное – провозгласить патриотическое направление журнала.

Публицист Екатерина выбрала для этого историю. Для нее история – это политика, опрокинутая в прошлое. «Не мудрствуя лукаво», историк-Императрица попросту переложила «Историю Российскую», написанную Василием Татищевым. Задача та же – доказать исконность Самодержавия на Руси, патриархальность русского народа и его любовь к своим Самодержцам… При этом написано все в любимом улыбательном стиле Императрицы. Слишком кровавые сцены нашей истории оптимист Екатерина попросту убрала. Как писал Николай Добролюбов, «автор [Императрица. – Э. Р.] умел набросить на все темные явления русской жизни и истории какой-то светлый, даже отрадный колорит».

Она оставила много заметок о русской истории. Главная ее мысль: до смерти Ивана Грозного Россия имела приблизительно те же нравы, шла тем же путем, так же управлялась, как и другие государства Европы. Да, были излишние «строгости» во времена Ивана Грозного. Но существовало ли в то время Государство, в котором не было «ужасных истязаний…»? При этом она отлично знала о пыточных застенках Александровой слободы во времена Царя Ивана Грозного, о массовом истреблении знатных вельмож, зверском убийстве Царем знаменитого полководца князя Воротынского, спасителя Москвы от татарского набега, убийстве двоюродного брата и его семьи, убийстве собственного сына, наконец, массовом убийстве жителей богатейшего Новгорода и так далее. Приходится писать «и так далее», потому что «строгостям» Царя Ивана несть числа! Топором вбивал Иван Грозный в сознание страны любимую формулу азиатского самодержавия – «жаловать и казнить своих холопов мы вольны». И не зря набросился он на Новгород. В Новгороде – этой вчерашней купеческой республике – еще теплился огонек древней вольности. Вот почему Иван огнем и мечом разгромил эту колыбель русской свободы, истребляя саму память о другом пути Руси… Завещая на века азиатское Самодержавие, татарский кнут и подавление инакомыслия. Но Ивана Грозного любил Петр, значит, и ученица великого Императора любит Ивана… Правда, после Ивана Грозного, признает Екатерина, случались «нехорошие времена» – как, например, правление Бирона. Но она уверена, «что правление хваленого кардинала Ришелье вынесет с ним сравнение…» Тем более что после у нас было двадцать лет благополучного царствования Елизаветы…»

Она, конечно, понимает, как удивился бы великий кардинал, если б узнал, что деяния не очень грамотного курляндского герцога, кнутом и топором правившего страной, схожи с его деяниями. Но нет пределов ее любви к своему Государству, в котором требовательные крепостные «предпочитают на обед индейку курице и в песнях славят своих господ», и где кровавая крестьянская война маркиза Пугачева была лишь «плодом воображения врагов».

Радостный мир в прошлом и настоящем – таково должно быть содержание журнала. Ведь все так прекрасно в ее Империи. И как ей повезло с подданными! «Никогда вселенная не производила человека более мужественного, положительного, откровенного, человечного, добродетельного, великодушного, нежели скиф…» Правда, впоследствии она напишет: «Не удивительно, что в России было среди государей много тиранов. Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков…» Но мрачные мысли, как обычно, она спрячет в записях «для себя»…

Охранительница русской истории, она держит высоко национальное знамя. Да, она переписывалась с Вольтером, Дидро, славила Монтескье, но это – в письмах. В разговорах же во дворце высмеивает иностранное, издевается над отечественной галломанией. Она быстро усвоила древний боярский менталитет – ненависть к иностранному. До эпохи Петра если иностранец побывал в доме, то после его ухода служили очистительную молитву. Она поняла, что все эти камзолы, в которые одел дворянство Петр Великий, – мишура. Под кафтанами – вечная боярская шуба, не тело согревающая, но в душу вросшая. И она жаждала стать «природной русской Царицей». Она старалась быть истово православной. На богомолье ходила, службы церковные выстаивала, правда, отобрав у Церкви земли. Она чувствовала себя настолько русской, что, когда ее родной брат захотел приехать в Россию, сказала: «Зачем? В России и без него немцев достаточно». А сама? Она объявила: «Я имею честь быть русской. Я этим горжусь». И права: «русский Царь» – это национальность.

Так что, убив Царя-батюшку, она дала народу «матушку».

«Как странна наша участь. Русский [Петр Первый. – Э. Р.] силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских», – улыбнулся поэт князь Петр Вяземский.

Одновременно с публицистикой плодовитый журналист Екатерина вела в журнале рубрику «Были и небылицы». Милые, шутливые портреты придворных, они должны были утвердить стиль журнала – веселый, добрый, «улыбательный». Только раз она сорвалась, не удержалась – напечатала сатирический портрет очень любимого покойной Императрицей и очень нелюбимого ею «Камерегера» (Ивана Шувалова), посмевшего стать корреспондентом Вольтера. Екатерина ревновала – не прощала ему Вольтеровой дружбы и, главное, письма Вольтеру, в котором Шувалов на всю Европу прославил «самовлюбленную девчонку» (Дашкову).

Будучи Просветительницей, Екатерина решила предоставить читателям «Собеседника» право свободно задавать вопросы редакции. Она была уверена, что от ненужных вопросов уберегут ее имя, ее нынешняя слава и главное – судьба прежних журналов.

И снова ошиблась. Опять подвели мрачные русские литераторы.

Дашкова, конечно же, пригласила сотрудничать в журнале Дениса Фонвизина. Он неоспоримо занимал первое место в русском театре.

В годы болезни и смерти Никиты Панина был написан им бессмертный «Недоросль» – единственная русская пьеса XVIII века, ставящаяся в России поныне. Пьеса с говорящими именами персонажей и с сюжетом, карикатурно напоминавшим… власть в Империи!.

На сцене – имение, где муж по фамилии Простаков – жалок и безвластен, а всем в имении заправляет женщина – жестокая и властная, с говорящей девической фамилией Скотинина. В ее поместье – невежественный немец по фамилии Вральман, притворяясь ученым, учит ленивого и тупого сына Скотининой… Как писал Гоголь: «Все в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на все русское. А между тем нет ничего в ней карикатурного: все взято живьем с природы…»

После страхов и колебаний пьеса была поставлена в Петербурге. На премьере публика аплодировала приятным образом – метала на сцену кошельки. По легенде, то ли Державин, то ли сам Потемкин прокричал в восторге: «Умри, Денис, лучше не напишешь!» Фонвизин мог чувствовать себя русским Бомарше. И почувствовал…