Долина забвения - Эми Тан

Мама обычно пребывала в одном из двух состояний: она либо была крайне возбуждена, что означало вспыльчивость и несчастье, либо меланхоличной, что означало апатию и опять же несчастье. Но в основном она вела затворнический образ жизни. Она проводила теплые дни в саду, обрезая растения или сажая цветы. Мама разрешила мне выбрать только один вид цветов, чтобы посадить их на солнечном клочке голой земли рядом со столистной розой. Я выбрала фиалки разных видов: фиолетовые с желтым, белые с фиолетовым, розовые с фиолетовым. Эти непослушные цветы пытались занять любое свободное местечко под деревом или кустом. Мать считала их сорняками и безжалостно бы выполола, если б я не напомнила ей, что она сама позволила мне посадить их.

Если бы не этот сад, думаю, мать давно бы уговорила отца оставить семейный особняк и купить один из домов ленточной застройки, которые, словно грибы, выросли почти на каждом холме, по шесть-семь домов в блоке. В меланхоличном настроении она проводила большую часть времени в кабинете, где исследовала мертвых насекомых, застывших в кусках янтаря, отданных ей отцом. Этот янтарь, двадцать два куска, он нашел на заброшенных копях в Гуджарате и распихал по карманам, будто вор. В золотом мире матери жили мухи, муравьи, мелкие мошки, термиты и другие вредные твари. Она могла часами разглядывать их через увеличительное стекло. Если бы я позволила ей самой определять, чем мне стоит заниматься в будущем, я бы оказалась в клинике для душевнобольных.

Она хотела, чтобы с первых своих дней я стала агрессивной маленькой суфражисткой, и назвала меня Лукрецией в честь активистки Лукреции Мотт. Чем старше я становилась, тем меньше мне нравилось мое имя: сочетания звуков в нем напоминали мне слова «лук», «секреция» и «кретин». Вместо него я выбирала между Луцией и Лулу. Мать сказала, что Лулу звучит банально, поэтому это имя я в основном использовала в ее кругу, если только не хотела быть менее банальной, а это зависело от того, с кем я разговариваю.

Как я уже упомянула, мать с отцом были свободомыслящими людьми. Это относилось и к тому, что они при мне могли свободно беседовать на любые темы. Отсутствие секретов кому-то могло показаться восхитительным, но мне казалось, что так они пренебрегают мной. Их не заботило мое психическое здоровье, они никогда даже не задумывались о том, что не стоило при мне обсуждать, как мистера Бикинса застукали в мужском общежитии со спущенными штанами. Отец рассказал об этом прямо перед тем, как мистер Бикинс пришел к нам на ужин. Много раз отец показывал свою коллекцию артефактов другим коллекционерам, и по взглядам, которые они на меня бросали, по приглушенному тону разговоров я понимала, что не должна была при этом присутствовать. Когда я была младше, я играла с некоторыми экспонатами в кабинете папы, не зная, для чего они предназначены. Одной из моих игрушек был набор вырезанных из слоновой кости трехдюймовых человечков, на которых были нарисованы пенисы и груди. Позже я узнала, что эти фигурки женщины используют при мастурбации. Несмотря на откровенные разговоры на сексуальные темы, мать с отцом, по всей видимости, не испытывали друг к другу влечения. Они спали в разных комнатах, и за все годы жизни с ними я ни разу не замечала, чтобы они наведывались друг к другу в спальню. Их отношения были похожи на те, которые у них были в детстве: как у брата с сестрой.

До пятнадцатилетнего возраста я не знала, что сексуальные нужды отца были обильны и разнообразны, но он удовлетворял их в другом месте. К тому времени у меня развилась привычка тайком пробираться в кабинет отца и рассматривать его порнографические альбомы, особенно один из них: в синем матерчатом переплете, с пятьюдесятью двумя фотографиями, на которых в различных позах совокуплялись мускулистые мужчины и пухленькие женщины. Надпись на обложке гласила: «Классическая анатомия гимнастики». Я также нашла большую коробку из древесины с наплывами, у которой крышка сдвигалась вбок. В ней лежали любовные письма к отцу, написанные разными почерками, от мужчин и от женщин, в которых описывались сексуальные акты, воспоминания о прошлых или недавних соитиях или предвкушения новых.

Чем больше я их читала, тем больше они расстраивали меня: я долгие годы была лишена его внимания, а он в это время продолжал дарить свою любовь, но другим людям. Любовники называли его Богом Любовного Урагана, Зевцем-Громовержцем, Гигантом Среди Других Членов, Ненасытным Голиафом. Себя они описывали как Пробуждающийся Сладострастник, Ненасытная Вульва, Вибрирующая Вагина. Они очень подробно описывали все детали: длину, толщину и набухание члена, протяженность акта и выносливость обоих любовников. Они говорили о сексе так, как гурманы говорят об изысканных блюдах. Они восхваляли отца за то, как эффективно он вызывал «геологические катастрофы» и «плохую погоду»: «разломы» и «землетрясения», «наводнения» и «торнадо», а также «появление новых островов из океанских глубин». Мне же нужна была от него просто привязанность, но он давал ее чужим людям — так щедро и в таком разнообразии.

Я была в ярости. Мне больше не нужны были его любовь и привязанность. У меня появились собственные нужды.

@@

Для своего первого сексуального приключения я сначала выбрала место, а уже потом парня. Роща находилась в дальнем углу университетской территории, где преподавал отец. Стояла теплая осень, и на кустах гортензии тихо покачивались пышные цветки. Роща напоминала мне декорации к картинам с голыми богами и богинями — прекрасное место для божественного блуда.

В университете учились только юноши, и я получала повышенное внимание, даже если просто сидела неподалеку на лавочке, стоящей под дубом. На факультете меня знали как дочь доктора Минтерна, и поэтому никому не казалось странным, что я часто сижу на скамейке с книгой. Альбом с «гимнастикой» лежал у меня на коленях, и каждому из проходящих юношей должно было казаться, что я что-то читаю или кого-то жду. Некоторые юноши интересовались моей книгой. Первым шести я ответила, что это учебник по основам шитья. Седьмому я игриво ответила:

— Ты действительно хочешь это знать?

Этот молодой человек показался мне достойным вариантом. У него было все необходимое — широкие плечи, могучий торс и отличительные черты богов: густые темные волосы, небесно-голубые глаза, красивые сильные руки, чувственная полная верхняя губа и глубокий желобок под носом, который, как говорилось в одном из писем к отцу, был эротической впадинкой; ее, как и все остальные впадинки на теле, надлежало тщательно вылизать. Я также помню, что он вел себя очень уверенно и вскоре начал флиртовать со мной.

— Я бы очень хотел узнать, что у тебя на коленях.

Так говорят мужчины с опытом в любовных делах.

Он протянул мне руку, и я поднялась с такой грацией, что почувствовала себя балериной.

Среди гортензий он вдумчиво поцеловал меня, ударившись своими губами о мои зубы и обслюнявив меня от носа до подбородка. Я подняла голову, чтобы вместо губ он целовал шею, и от его прикосновений по спине у меня побежали мурашки. Он положил свои красивые ладони, немного дрожащие, на мои девичьи груди и поцеловал их через хлопковую блузку. Когда моя блузка порядком намокла от его поцелуев и стало ясно, что на продолжение рассчитывать не приходится, я решила, что пора прекращать его испытание. Но затем он расстегнул мою блузку и лизнул соски. Я снова почувствовала восхитительную дрожь. Но скоро она затихла, когда он запутался с остальными пуговицами. Я дала ему взглянуть на одну из фотографий в книге по гимнастике и велела поторапливаться. Я ждала, пока он дергался, словно заяц в силках, пытаясь расстегнуть штаны своими красивыми, но неуклюжими руками. И в то самое мгновение, когда у него из штанов выскочил напряженный пенис, мы услышали голоса. Он быстро натянул брюки и с некоторым усилием засунул свой член обратно. Но его вид остался у меня в памяти. Он сильно отличался от тех, что были на иллюстрациях: не такой гладкий и неподвижный, будто из белого мрамора, а мясистый, изборожденный венами и странно беспомощный, будто слепой безволосый мышонок, тыкающийся в поисках молочной груди. Я застегнула блузку, пригладила волосы и завязала бант. Голоса затихли, и я поднялась. Потом дала юноше свой адрес и велела ждать меня под дубом этим же вечером, в десять часов.