Есть, молиться, любить - Элизабет Гилберт

По крышам барабанит дождь. Я являюсь первой (как в школе —всегда была паинькой) и прохожу тест. Он такой трудный! Мне не под силу одолетьдаже десятую часть. Я так хорошо знаю итальянский, выучила так много слов, ноони не спрашивают ничего из того, что я знаю. Второй этап — устный экзамен: этоеще хуже. Меня допрашивает худосочный итальяшка, который чересчур тараторит. Ямогла бы отвечать гораздо лучше, но из-за нервов делаю ошибки даже в техсловах, которые учила (ну почему сказала Vado a scuola вместо Sono andata ascuola? Я же это знаю!).

Но все кончается хорошо. Учитель проверяет мой тест иназывает уровень:

ВТОРОЙ!

Занятия начинаются после обеда. И я иду обедать (ем жареныйэндивий), а потом возвращаюсь в академию и самодовольно дефилирую мимостудентов, попавших на начальный уровень (все они molto stupido, не иначе), напервый урок Где все такие же умные, как я. Только вот вскоре становится ясно,что кое-кто вовсе не такой умный и мне здесь вообще нечего делать, так каквторой уровень трудный невероятно. Я будто плыву, еле держась на поверхности, ис каждым вдохом наглатываюсь воды. Преподаватель, худосочный парень (почему всеучителя такие тощие? Худые итальянцы кажутся мне подозрительными), слишкомтараторит, пропускает целые главы в учебнике и все время повторяет: «Это вы ужезнаете, это вы уже знаете…» Выстреливая фразы, как из пулемета, он ведетразговор с моими одногруппниками, которые, как оказывается, бегло владеютитальянским. Нутро сжимается от ужаса, я судорожно дышу и молю Бога, чтобы меняне вызвали. На перемене пулей выбегаю из класса, нетвердо держась на ногах, ичуть ли не в слезах плетусь к администратору. Там, четко выговаривая словапо-английски, прошу их перевести меня на первый уровень. Так они и делают. Ивот теперь я здесь.

Наша учительница пухленькая и говорит медленно. Так-толучше.

Интересные у меня подобрались одногруппники: никому из нихитальянский, в сущности, не нужен. В группе нас двенадцать человек разныхвозрастов, со всех концов света, но все приехали в Рим по одной причине — учитьитальянский, потому что так нам захотелось. Никто не смог назвать хотя бы однупрактическую причину нашего пребывания здесь. Мы тут не по приказаниюначальника: «Ты должен выучить итальянский, чтобы мы могли успешно вести делаза рубежом!» У всех, даже у чопорного инженера из Германии, одинаковый мотив —а я-то думала, что одна такая: мы хотим выучить итальянский просто потому, чтоэтот язык нам нравится. Русская девушка с грустным лицом говорит, что урокиитальянского для нее — способ побаловать себя, потому что ей кажется, что она«заслуживает в жизни чего-то прекрасного». Инженер из Германии заявляет: «Хочуучить итальянский, потому что люблю dolce vita — сладкую жизнь». (Только онпроизносит это с немецким акцентом, и получается «дойче вита» — немецкая жизнь.Боюсь, такой жизни он хватил уже с лишком.)

Как мне предстоит узнать в следующие несколько месяцев, естьвполне оправданные причины, почему итальянский является самым красивым иэротичным языком в мире — и почему так кажется не только мне. Чтобы понять их,нужно сперва представить, что когда-то в Европе говорили на многочисленныхдиалектах латыни, которые по прошествии веков превратились в разные языки —французский, португальский, испанский и итальянский. Во Франции, Португалии иИспании этот процесс носил характер органичной эволюции: диалект столицыпостепенно становился общепринятым для всего региона. Поэтому сегодняшнийфранцузский — не что иное, как разновидность средневекового парижскогодиалекта; на нынешнем португальском некогда говорили в Лиссабоне; испанский жеродом из Мадрида. Победа была за столицей — на языке крупнейшего городазаговорила вся страна.

Но не Италия. Здесь было одно существенное отличие: Италия,по сути, и страной-то не была. Объединение Италии случилось очень поздно, втысяча восемьсот шестьдесят первом году, а прежде это был полуостров воюющихмежду собой городов-государств, где правили гордые князья или правительствадругих европейских стран. Италия была частично собственностью Франции, частично— Испании, а частично — церкви; были и области, которые и вовсе принадлежаливсем кому не лень — лишь бы силенок хватило оккупировать крепость или замок Чтодо итальянцев, кому-то такая ситуация, безусловно, казалась унизительной, акому-то было глубоко наплевать. Большинству, конечно, было не по душеприсутствие европейских колонизаторов, но были и апатичные личности,заявлявшие: «Franza о Spagna, purche se magna» — что на диалекте означает:«Франция, Испания — какая разница, лишь бы желудок не пустовал».

Такая внутренняя разрозненность привела к тому, что Италиятак никогда и не стала единым целым — и итальянский язык тоже. Неудивительно,что итальянцы веками писали и читали на местных диалектах, совершенно непонимая друг друга. Ученый из Флоренции едва ли смог бы вести беседу ссицилийским поэтом или венецианским купцом (только на латыни, а латыньнациональным языком не считалась). В шестнадцатом веке группа итальянскихученых собралась и решила, что такая ситуация абсурдна. На итальянскомполуострове должен быть итальянский язык, хотя бы письменный, одинаковый длявсех. И вот эта группка интеллектуалов совершила беспрецедентный поступок вевропейской истории: они просто выбрали самый красивый из местных диалектов иокрестили его новым итальянским языком.

А чтобы найти самый красивый диалект, когда-либо звучавшийна территории Италии, ученым пришлось вернуться на двести лет назад, воФлоренцию образца четырнадцатого века. Собрание ученых умов решило, чтоитальянским следует сделать тот язык, на котором говорил великий флорентийскийпоэт Данте Алигьери. Автор «Божественной комедии», повествующей о путешествиичерез Ад, Чистилище и Рай, шокировал литературный мир, написав своепроизведение не на латыни. Латынь виделась Данте гниющим языком элиты, аиспользование латыни в серьезной прозе, по его словам, «превратило литературу впродажную девку». Универсальное ремесло писателя становилось уделом богачей,обладающих привилегией аристократического образования. Данте же вышел на улицы,послушал живой флорентийский язык, бывший в ходу у городских жителей (среди нихбыли столь блестящие его современники, как Боккаччо и Петрарка), и использовалэтот язык в своей поэме.

Его шедевр был написан на просторечии, которое он окрестил«сладкоречивым новым стилем» (dolce stil nuovo), и непосредственно во время написанияэтот язык менялся — так же, как предстояло измениться английскому эпохиЕлизаветы I под влиянием Шекспира. И группа ученых-националистов, которыенамного позже взяли и постановили, что итальянский Данте станет официальнымязыком, в этом отношении очень напоминала собрание оксфордских шишек, в началедевятнадцатого века решивших, что отныне все в Англии будут говорить на языкеШекспира. И самое удивительное — их решение претворилось в жизнь.

Выходит, что современный итальянский — вовсе не диалект Римаили Венеции, хотя оба города были могущественными в военном и торговомотношении. Это даже не флорентийский диалект в чистом виде. Грубо говоря, этоязык Данте. Ни одному европейскому языку не свойственна такая поэтичность. И ниодин из них не может быть более идеальным средством выражения человеческихэмоций, чем флорентийский диалект четырнадцатого века, увековеченный одним извеличайших поэтов западной цивилизации. «Божественная комедия» Данте написанатерцинами — цепочкой рифм, повторяющихся трижды каждые пять строчек, из-за чегообразное флорентийское просторечие сложилось в «каскадный ритм», как егоназывают ученые. Этот ритм до сих пор слышен в ступенчатых поэтичных каденциях,которыми в Италии изъясняются таксисты, мясники и чиновники даже сегодня. Последняястрока «Божественной комедии», в которой Данте предстает перед ликом самогоБога, отражает чувство, хорошо знакомое любому, кто имеет представление о такназываемом современном итальянском языке. Данте пишет, что Бог — это не простоослепительный образ яркого света, но прежде всего l'атог che move il sole el'altre stelle… Любовь, которая движет солнце и прочие звезды.