Дальше жить - Наринэ Абгарян

– Выросли, справляться с ними сложно, – делится Арменуш потом с соседкой Нуник.

– Ну а что ты хотела. Большие уже девочки, все понимают, – водит плечом соседка.

– Отца не понимать надо, а любить, – возражает Арменуш.

– Хватит того, что ты любишь!

– Не знаю даже – люблю или нет.

– А то не любишь. Он по бабам шлялся, а ты ему детей рожала. И сейчас бы родила, если бы он приехал.

Арменуш вздыхает.

Ей с детства твердили: самое важное в любви – жертвенность. Ты армянка, ты должна быть преданна всем, кого любишь, – родителям, мужу, детям. Сначала они, потом – ты. Вот и весь смысл любви.

Она была преданна настолько, насколько хватило сил: почитала родителей, беззаветно любила детей и племянников, самозабвенно ухаживала за тяжело раненным мужем – тот шел на поправку мучительно долго, неохотно, страдал кошмарами. Уснет – и сразу просыпается, в поту и слезах. Выправился – пошел по бабам. Может, от смерти убегал, а может, по жизни стосковался. Вернувшись из загула – стоял на коленях, просил прощения, обещал больше не вести себя так. Она прощала, рожала ему очередного ребенка. Он снова пропадал. А потом и вовсе уехал. Денег присылал мало, Арменуш их не тратила, хранила в шкатулке. Справлялась своими силами – пекла, шила и вязала на продажу, не чуралась тяжелой домашней работы: бралась мыть ковры, перо и овечью шерсть, простегивала тяжеленные деревенские одеяла, набивала подушки, помогала с уборкой урожая и заготовками на зиму. Крутилась, как белка в колесе, но концы с концами сводила. На вопрос старших дочерей, почему не тратит присланные их отцом деньги, пожимала плечами. Пусть лежат – там видно будет.

…хочется, чтобы вечное лето. Чтоб грозы – нежданные и скоротечные, выводящие жестяную дробь на водосточных трубах. Чтоб молнии, какие бывают только в горах – пятипалые, смертоносные, каждая словно воткнутое в землю копье небесного аждаака  [19]. Выйти на веранду в самую грозу, ничего не бояться, молнии не бьют тех, кто их не боится, ступать босыми ногами по мокрому дощатому полу – и дышать: хшшш-шшш, хшшш-шшш…

Бердцы считают Арменуш блаженной. В прадеда своего пошла, в Анеса, которого все за юродивость называли «пэл» – дурачок. Тот отказывался брать одолженные деньги. Мол, они вам нужней. Жил скромно, почти в нищете. Странный был человек, от Бога. Сказки сочинял – диковинные, нездешние. Про слепых морских чудищ, что питаются людскими грехами и оттого никогда не видят дневного света, про птицу Мира, которая уже пять тысяч лет реет высоко в небе и не опускается на землю, потому что приземлиться она может только там, где нет войны. А на земле везде война.

Пэл-Анесанц Арменуш определенно пошла в своего прадеда, утверждают бердцы. Взвалила на плечи весь мир и несет: дочерей, дом, хозяйство. Никудышного мужа выгораживает. Ходят слухи, что он на широкую ногу в городе живет, а гроши присылает, чтобы не говорили, что семью бросил. Другой бы в суд на алименты подал, а Арменуш любит его, ждет. Старших дочерей совестит за то, что с отцом отказываются общаться.

– Гордость надо иметь, гордость! – не вытерпев, ругается соседка Нуник.

– Я счастливый человек, зачем мне гордость? – удивляется Арменуш.

– В смысле счастливый? – у соседки от возмущения срывается голос.

Арменуш с ней не спорит.

– Ты пока красивая и еще молодая – всего тридцать шесть лет. Как свою дальнейшую жизнь представляешь? – запальчиво продолжает соседка.

– Хорошо представляю: выучить и выдать замуж дочерей. А потом нянчиться с внуками. Даст бог – их будет много. Во мне столько любви, что на всех хватит.

Душман сердито кулдычет, косится пестрым глазом в щель забора – Арменуш ушла к соседям, а его с собой не взяла. Мало ли, вдруг обидят.

– А-хло-кло-кло! – ругается он. Не дождавшись ответа, разгоняется и бьется лысой грудью о забор.

– Пойду, пока не убился, – виновато смеется Арменуш.

– Хоть какая-нибудь мечта у тебя есть? – не сдается Нуник.

Пел-Анесанц Арменуш убирает волосы со лба, задумчиво улыбается.

– Мечта? Есть. Хочется, чтобы лето не заканчивалось.

…хочется, чтобы вечное лето. Чтоб ходить по улицам и собирать, словно ромашки, улыбки людей. В каждой улыбке – солнце. Охапки солнц. Никому не жалко, все раздают. Я не плачу, я собираю. Мне не сложно, я смогу!

Вот уже много лет Сафаранц Нуник не покидала пределов своего двора. С того дня, как, вернувшись с похорон брата, она обнаружила на месте каменного двухэтажного дома и ухоженного плодоносного сада раззявленную воронку, ее нога за калитку не ступала. Дом восстановить не представлялось возможным, это как если заново собрать раскрошенный каравай кукурузного хлеба, безучастно думала Нуник, перебирая в руках осколки обугленных камней. Сил на плач не осталось – все слезы она выплакала на похоронах. Брату было сорок два, молодой, сильный, красивый, но безрассудный и упертый, как, впрочем, все мужчины рода Сафаранц. Работал на автовокзале шофером, возил людей из воюющего Берда в большой мир. Когда на перевале пропал автобус с пассажирами, Нуник чуть не в ногах у него валялась, умоляя уволиться с работы. Брат пожал плечами – а кому людей возить?

– Кому-нибудь другому, – рассердилась Нуник. – У тебя семья, дети…

– А у других, значит, не семья и дети! – передразнил ее брат. И добавил с раздражением: – Хотя бы ты меня не пили. Жена вон всю плешь проела.

– Мы же любя! Мы же волнуемся за тебя! – всхлипнула Нуник, мгновенно объединившись с невесткой, которую терпеть не могла за недалекость и пустословие. Брат тогда расхохотался, чмокнул ее в висок, но твердо попросил такими просьбами не доставать. Нуник ничего не ответила, но и заводить на эту тему разговор впредь не решалась. Молилась за брата, как умела – Аствац[20]-джан, сохрани и спаси, сам знаешь, он у меня один-единственный, других родственников нет. Аствац внимал молча, не поймешь – слышит тебя или нет. Но Нуник не отчаивалась, ходила в часовню, ставила свечи: за здравие, за долгую жизнь. Самую большую свечу зажигала под образом Богоматери – Мариам-Аствацацин, хоть ты не оставь без внимания мою просьбу! Часто делала матах[21], строго следя, чтобы обряд не приходился на среду и пятницу, и чтобы не на дни поста. Берегла петушков, как зеницу ока, к осени не забивала. Люди обычно как поступают? Оставляют в курятнике самого сильного и драчливого петуха, других же пускают в пищу – толку от них все равно никакого: не несутся, цыплят не высиживают, лишь зерно изводят да глотку без дела дерут. Но Нуник петушков берегла для жертвоприношения, ведь на матах годятся только самцы. Правила обряда требовали, чтобы жертву приносил мужчина, потому она договаривалась с Биноянц Григором, который после возвращения с Севера никому в помощи не отказывал и каждому старался подсобить. Григор не только резал петуха, но и, несмотря на протесты Нуник, чистил его: ошпаривал в крутом кипятке, дотошно и аккуратно ощипывал, следя за тем, чтобы не повредить кожу. Тщательно помыв тушку, приступал к потрошению: надрезал до грудины, осторожно убирал внутренности, стараясь не порвать желчный пузырь, промывал желудок от остатков корма. Проделывал все это в безмолвии, если Нуник что-то спрашивала, отвечал односложно, чаще ограничивался кивком или отрицательно мотал головой. Нуник его молчание не задевало, она, немного побыв рядом, уходила варить кофе. Возвращалась с дымящейся чашечкой и кусочком выпечки. Григор кофе выпивал, а к сладкому не притрагивался.