Дальше жить - Наринэ Абгарян

Колинанц Цовинар было восемь лет, когда пропала ее мать.

Отец не хотел отпускать ее одну в город, но мать настояла, чтобы он остался: «Так мне будет спокойнее». Так ей действительно было спокойнее – за свекровь, за дочь, за хозяйство. Вон, промытая и тщательно взбитая шерсть сушится, кто ее соберет? Обед кто разогреет-подаст? Свекровь слегла с приступом подагры, Цовинар всего восемь, одна она не справится. Отец скрепя сердце уступил. К полудню пришла весть, что сдали тот отрезок дороги, по которому автомобили ходили за Совиную гору. Потом – что бой случился спустя недолгое время после того, как рейсовый автобус, на котором уехала мать, вырулил к перевалу.

Цовинар в то утро проснулась ни свет ни заря от всполошенного чириканья воробьев – не поделивши добычу, они затеяли склоку на грядках базилика. Ушла на кухню, шлепая босыми ногами по прохладному полу, вернулась с краюхой хлеба, выкрошила ее за окно. Понаблюдала с любопытством, как мигом отвлекшиеся от склоки воробьи живо подбирают крошки. У самого маленького топорщились несколько сломанных перышек – неужели ранен? Но он, наевшись, резво вспорхнул и улетел, коснувшись крылом каменной стены дома. Цовинар вытянула шею, проследила, как он, нырнув в утренний туман, снова вынырнул, будто для того, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, и скрылся уже навсегда. Густой и вязкий туман отступал медленно и неохотно: то в ветвях старой айвы запутается, то на кроны дубов присядет – якобы дух перевести. Под его укрывистым краем можно было разглядеть дно заброшенного, порченного сорняком одичавшего виноградника. Оставшись без присмотра, виноград разросся и обвил опоры густым слоем – кое-где, не выдержав тяжести, они провисли или вовсе опрокинулись.

Мать была беременна, ела и не наедалась. Все удивлялась, как может в человеке столько всего умещаться. Уверяла, что будет мальчик, ведь когда она ходила с Цовинар, о чувстве голода забывала напрочь, ела через силу, и то только хлеб с сыром, ну и яблоки – их она всегда поглощала в большом количестве. Отец надышаться на нее не мог, ни в чем не отказывал. Впрочем, она ничего особенного и не просила, если только домашней ветчины – именно той, которую делал Немецанц Алексан. У Алексана прадед из немцев, потому копчености у него получаются вкуснее, чем у других – ведь не зря говорят, что никто лучше немцев не умеет вялить свинину. Отец в последнее время ветчину в долг брал – зарплаты не хватало. Алексан не отказывал – отдашь, когда сможешь.

К шестому месяцу у матери стало скакать давление. Местный врач выписал направление в город – к хорошему специалисту, предупредил, что могут положить на сохранение. Мать замахала руками:

– Какое сохранение, попрошу назначить таблеток и домой вернусь!

Цовинар проводила ее к остановке. Мать улыбалась из автобуса – румяная, круглолицая, счастливая. Развернула шоколадную конфету, откусила половину, другую протянула дочери. Ей пришлось сильно изгибаться – круглый живот мешал высунуться в окно.

– Ешь сама, – замотала дочь головой.

Мать доела конфету, виновато улыбнулась – уже проголодалась.

– Бутерброды взяла? – заволновалась Цовинар.

– Взяла. – И мать развернула вторую конфету.

Бабушка поднялась с постели сразу же, как пришла страшная весть. Собрала шерсть, подмела двор. Замесила тесто на хлеб. Работала молча, на боль не роптала. У нее были непростые отношения с невесткой, и теперь она искупала каждое брошенное в обиде горькое слово непосильным для себя трудом. Цовинар видела, как она провела узловатыми, скрученными недугом пальцами по стопке проглаженного невесткой белья: сверху вниз и справа налево. Прижалась лбом, постояла так. Убрала в бельевой сундук. Движения ее – размеренные, однообразные, выглядели бесконечной молитвой о спасении.

Дорогу к перевалу отбили к вечеру следующего дня. Отец сразу же уехал на поиски. Вернулся осунувшийся, с потухшим взглядом и изменившимся до неузнаваемости лицом. Цовинар никак не могла взять в толк, что с ним не так, пока не сообразила – проседи в волосах поприбавилось, от этого брови казались необычно темными и густыми и придавали лицу угрюмое, нелюдимое выражение. К концу недели отец совсем поседел. Записался в добровольцы, ушел на границу.

«И каждая дума мечтою была, и каждый порыв добела был нагрет, и даль нас из темного мира звала…» Отец раньше часто читал Терьяна[17] и рассуждал о всепрощении и о том, что человеческий дух сильнее испытания. Цовинар навсегда запомнила эти слова.

Каждый день к семи часам вечера она собирала кое-какую провизию: хлеб с сыром, чай в термосе, горсть конфет и яблоко. Ходила к автобусной остановке, садилась на скамейку – и ждала. Она знала – если мать вернется, первым делом ее нужно будет покормить, она ведь в последнее время ест как не в себя. Отец смеялся – пупок не развяжется? Может, и развяжется, отвечала мать, наливая себе третью порцию куриного супа.

Время ползло медленнее черепахи: июнь, потом июль. От отца никаких известий, бабушка молча вела дом. Ходить к остановке не запрещала, но каждый раз плакала вслед.

Однажды Цовинар проснулась от мужского кашля. Выбежала из комнаты, повисла на шее отца. Он исхудал и оброс, курил, сильно ссутулившись, держа зажженную сигарету в кулаке. В углу комнаты дулом вверх стояла винтовка, пахла порохом и смертью.

– Пойдем покажу, – велел ей отец и направился к выходу. – Только надень что-нибудь.

Цовинар сдернула с вешалки первое, что попалось под руку, накинула на плечи, заспешила следом. Он остановился на лестнице, погасил о перила недокуренную сигарету, выкинул во двор. Цовинар поспешно отвела взгляд – раньше отец не стал бы так поступать.

Он двинулся дальше, не дожидаясь ее, будто не сомневался, что она пойдет за ним, и она шла, только несколько раз спросила – мы куда? Он не ответил, но ускорил шаг, и она побежала за ним, потому что вдруг испугалась, что, если потеряет его из виду, не увидит больше никогда. Отец остановился у сарая, загремел тяжелым ключом, отпирая навесной замок, – Цовинар, удивившись тому, что на никогда не запиравшейся двери сарая появился замок, молча наблюдала. Вошла следом, постояла какое-то время, привыкая к темноте. Различила в углу тень, ахнула: на земле лежал человек. Руки и ноги были крепко перетянуты веревкой, рот забит кляпом, лицо в корке крови.

– Заложник, – бросил через плечо отец. – Взял, чтобы обменять.

Сердце Цовинар готово было выскочить из груди.

– Мама нашлась?

Отец сухо кашлянул.

– На случай, если найдется.

Цовинар заплакала.

В полдень она заглянула в сарай. Мужчина лежал на боку, всхлипывая, натужно дышал. Она испугалась, что он задохнется, вытащила кляп. Смочила платок, протерла ему лицо. Под коркой крови и грязи обнаружилось совсем молодое, почти детское, лицо.