Жена-незнакомка - Эмилия Остен

– Вы победили два раза, мой господин.

– И в третий, и в четвертый выиграю, если ты не станешь правильно выполнять вот это. – Раймон медленно продемонстрировал ему элемент боя. – Видишь? Ты не так поворачиваешь кисть, а потому не можешь поспеть и ответить на мой удар.

– Да, ваша милость. Могу я сейчас сопроводить вас в дом?

– Нет. En garde.

Говорят, воины Севера в давние времена умели переходить в состояние, называемое «берсерк». Теперь такого не случается – то ли из-за того, что те славные викинги давно смешались с другими народами и утратили былые знания, то ли из-за отсутствия определенного вида грибов, по слухам немало способствовавших обретению безоглядной ярости. Но Раймон знал, что существует состояние, когда уже неважно, что с тобой происходит, – ты идешь вперед, делаешь то, для чего предназначен, и каждая жилка в тебе поет, наслаждаясь этим. Наверное, такое испытывает птица, поднимаясь в воздух… Впрочем, нет, для птицы летать естественно, а человек, внезапно обретя крылья, испытал бы немыслимый подъем – над миром, над другими людьми и над заботами, которые кажутся такими мелкими с высоты… а потом исчезают вовсе.

Но если человек создает себе крылья из перьев и воска и поднимается к самому солнцу, конец предсказуем. Раймон знал, чем кончился полет Икара, а потому возвращение на грешную землю сюрпризом не стало.

Мир поплыл так резко, что шевалье пропустил удар и позволил шпаге Норбера оцарапать запястье, шагнул в сторону, и все же удержался на ногах. Солнце пригревало, однако настоящий, теплый и липкий жар прятался в теле и вот теперь прорвался, потек алыми каплями. Раймон стоял, согнувшись и прижимая ладонь к боку, и шипел сквозь зубы. Шпагу он использовал как трость. Превосходная сталь слегка согнулась, но не сломалась; впрочем, Раймон и не думал всем весом на нее налегать. Так, подпорка.

Ему было очень весело.

Норбер молча подошел, наклонился, посмотрел и тяжко, от души вздохнул.

– Вы победили и в третий раз, господин. Теперь мы с вами можем пойти выпить вина.

– Ты пить не будешь, – прохрипел Раймон, рывком выпрямился, поморгал. Превосходно. – А я буду.

– А вы будете, – согласился Норбер. Его веснушчатое лицо казалось печальным, как осенняя луна.

– Думаешь, что я глуп и безрассуден? – вдруг спросил Раймон. Он обычно не спрашивал у слуги мнения, но временами – случалось, и всегда Норбер говорил что-то, о чем следовало задуматься.

– Нет, ваша милость, – с обезоруживающей искренностью произнес слуга, – я думаю, вы очень устали оттого, что по-прежнему спорите с господином Гассионом, хотя его здесь нет.

– Хм.

Возражать было нечего, так что Раймон не стал и пытаться. Он бы продолжил беседу за бокалом хорошего вина, однако Норбер вдруг, прищурившись, посмотрел ему за спину, и шевалье резко развернулся.

По дорожке к ним шла Жанна.

Затаившаяся до поры до времени злость на себя, на свою беспомощность, на боль, клюющую бок, словно Прометеев орел, выплеснулась рычанием и окриком:

– Какого дьявола вы здесь делаете?!

Жанна остановилась, будто споткнулась. Она явно не ожидала такого.

– Я искала вас, чтобы…

– Мне наплевать, зачем вы меня искали! Когда я занят тренировкой, вы не должны приходить никогда! Слышите? Никогда!

– Да, я вас слышу, – Жанна сцепила руки и сделала шаг назад. – Очень хорошо. Но я…

– Уйдите немедленно.

Она послушалась – развернулась и ушла, только мелькнуло светлое платье.

Раймон оперся на плечо Норбера, ненавидя себя за слабость, ненавидя Жанну за то, что могла увидеть эту слабость, и ненавидя весь белый свет – за компанию.

– А теперь идем. И ни слова, Норбер. Я и так знаю, что ты хочешь сказать.

Элоиза, конечно, права, думала Жанна, взбегая по лестнице – даже тяжелое платье этому не помешало, так скорее хотелось оказаться в своей комнате. К счастью, горничная отсутствовала, и потому Жанна заперла дверь и привалилась к ней спиной. Как будто кто-то гонится. Но никого нет – это ее собственные демоны, прилетевшие по ее душу.

Элоиза права, вот в чем суть. Раймон де Марейль – не романтический герой, каким он когда-то казался Жанне. Это утомленный жизнью и ожесточенный человек, в котором добрая сторона души проявляется все реже и реже. Вскорости это, наверное, исчезнет совсем. Может, для воина так и лучше, но Раймон ведь не только воин…

Или – только?

Почему он приехал? До сих пор ни слова об этом не сказал. По приказу Гассиона, да, по приказу, с которым отчетливо не согласен. Он поссорился с командующим, был замешан в какой-то интриге или, не приведи Бог, в измене? Нет, представить шевалье де Марейля изменником – значит совсем его не знать. В его письмах сквозила такая отчаянная преданность своему государству и людям, которые командуют победоносной французской армией, что если его и сочли бы изменником, так только по наговору.

И вряд ли речь об этом идет, иначе Раймон бы не счетные книги проверял, а сидел взаперти, ожидая трибунала. Он не в опале, и он не настолько болен, чтобы прекратить злиться на окружающих. Он может сражаться, по всей видимости. Хотя саму тренировку Жанна не застала, та состоялась, это ясно. Зачем же он приехал?

Если он вдруг все узнал и сейчас ему осталось лишь выяснить подробности… Если он ждет какого-то письма или человека… Тогда надо собирать вещи в сундук и бежать на юг, в Марсель, откуда идут корабли во все уголки мира. Сесть на первый попавшийся, уплыть далеко, в Индию или вообще в Новый Свет, затеряться среди диких племен, среди незнакомой природы и надеяться, что не отыщут. Только так можно спастись от гнева этого человека и, что еще страшнее, от властей. Подобный обман карается смертью.

Ведь в этом Элоиза тоже права: Жанна не является супругой Раймона де Марейля.

Если на то пошло, ее даже зовут не Жанной.

Через час она успокоилась и спустилась вниз, надеясь побыть в одиночестве и придумать, как вести себя дальше. Элоиза эти послеобеденные часы предпочитала проводить у себя за чтением, а потому Жанна обычно оставалась одна в гостиной. Летом ей нравилось здесь: она просила слуг передвинуть кресло к выходу в сад и сидела, глядя на порхание мотыльков и деловитую суету пчел. Природа никогда не скучала, а созерцание оной приносило умиротворение. И сейчас душа Жанны жаждала этого умиротворения, как глотка воды.

Увы. Кресло стояло там, где и следует, однако было занято: в нем сидел Раймон, вытянув длинные ноги в мягких сапогах, свесив руку, в которой держал полупустой бокал. Длинная шпага, без которой шевалье нигде не появлялся, небрежно прислонена к креслу, а на столике рядом стоит пузатая бутылка темного стекла.

Жанна остановилась.

Она может сейчас уйти и не тревожить супруга. В конце концов, он-то ее видеть не желает. Однако когда слишком долго боишься, страх перерождается в безрассудство, и становится почти все равно, как поступать дальше. Что бы сделала добродетельная жена?