Пение пчел - София Сеговия

Так или иначе, но и для Кортесов, и для Моралесов-Кортесов жизнь с тех пор безвозвратно изменилась, как это случается у великих проигравших: четыре года спустя Синфороса, мать Беатрис, выглядела жалкой тенью той женщины, какой была когда-то. Страх боли, потерь и новых репрессий сломил ее. Теперь донья Синфороса жила с единственной дочерью; потеряв мужа, она утратила стойкость, мужество и даже желание присматривать за домом и следить за собой. Сыновья Эмилио и Карлос отказались от обещаний, которые сулила им жизнь, и взялись исполнять обязанности убитого отца. Беатрис проигрывала в своих попытках придерживаться жизненных обещаний и подозревала, что выполнить их не удастся. Дочь скрывала боль, пытаясь поддерживать мать и мужа. Вместо того чтобы вынашивать во чреве детей, она вынашивала в душе страх, подозрения и сомнения. А самое страшное, полностью утратила веру в себя, наполнявшую ее в продолжение всей жизни.

Та жизнь, которую она вела сейчас, не была похожа на ту, которую, по идее, надлежало вести Беатрис Кортес. К ее удивлению, солнце ежедневно вставало и садилось, как и прежде. Жизнь продолжалась. Времена года сменяли друг друга в вечном круговороте, который не нарушало ничто, даже душевные муки Беатрис Кортес вместе с ее несбывшимися надеждами.

Спустя четыре года после той казни в городе все еще восхищались достойным поведением Мариано Кортеса. Вряд ли это служило утешением для дочери, трагически утратившей отца. Беатрис все понимала и каждый день твердила: «Я взрослая женщина, жена, мать. Я ни в чем не завишу от отца, у меня своя семья, мы справляемся». Но одно дело понимать головой, а другое – убедить сердце не сжиматься от боли.

Чаще всего, слившись с плотью мужа, дочь покидает родительский дом окончательно, и как бы Беатрис ни любила Франсиско – а она очень любила Франсиско, ведь он того заслуживал, – ничего подобного с ней не случилось. Мысли о родительском доме следовали за ней повсюду, где бы она ни оказалась: в школе, в поездке за границу, в свадебном путешествии, в постели с мужем, во время родов, во время ежедневных уроков хороших манер и правильной осанки, которым она обучала дочерей, и даже, как ей казалось, будут преследовать ее на смертном одре. В ее мире человек не забывал о родителях, даже если родители забывали о нем.

И вот в один из этих вечеров в темноте супружеской спальни Франсиско впервые заговорил о том, чтобы все бросить – плантации, семейные традиции, друзей – и куда-нибудь уехать. Купить земли, начать с нуля в другом месте. К слову, Монтеррей сейчас видится перспективным местом. Но даже в интимнейшей близости, какую обеспечивает людям сон в объятиях друг друга, Беатрис лишь шептала: «Франсиско, спи, пожалуйста».

– Беатрис, о чем ты задумалась? Тебе что, не нравятся цветы, которые мы выбрали? – Голос тетушки Рефухио Моралес прервал ее размышления.

– Что? Ах, да… Нет, очень нравятся. Гвоздики всегда прекрасны, – ответила она, хотя и сомневалась, что они вообще в конце концов что-нибудь выберут.

– Времени достаточно. Сейчас только октябрь. Думаю, можно дождаться февраля и тогда уже приказать, чтобы их доставили в назначенный час, – продолжила Мерседес Гарса; от постоянного кашля голос ее звучал слабо, прерывисто и сипло.

– А если они не приедут? – Рефухио Моралес была женщиной прямолинейной и любила ясность.

– Не приедут так не приедут, – сказала Луча Дория. – Какого цвета выберем?

– Может, красные? – предложила Мерседес Гарса и снова закашлялась.

– Нет, только не красные. Любой другой цвет, но не этот, – упрямо возразила Беатрис. Она бы предпочла, чтобы цветы не напоминали о крови. Заметив, что кашель Мерседес не прекращается, спросила: – Ты в порядке? Выглядишь неважно.

– В порядке? Ну уж нет. Утром проснулась будто вся избитая. Кажется, я простудилась или просто устала ездить туда-сюда беременная. А может, что-нибудь посерьезнее. Думаю, лучше мне вернуться домой. И лечь в кровать.

Собравшиеся пришли к выводу, что это хорошая мысль, и поспешили выйти вслед за Мерседес. Оказавшись на улице, Беатрис с удивлением обнаружила поджидающего ее на лавочке Симонопио. Все уже привыкли, что мальчик уходит из дома, никого не предупредив, не уточнив, куда направляется и когда вернется, и все же странно было видеть его в городе. Тем более здесь, посреди площади. Беатрис знала, что Симонопио не любит незнакомых людей, особенно когда их много, ему это не по душе. Он боялся, что они за спиной обсуждают его физический недостаток, а может, даже смеются над ним. И как он узнал, где она?

Симонопио встал со скамейки, подошел к Беатрис и схватил ее за руку, словно указывая, чтобы она шла за ним.

– Ты горячий, – сказала Беатрис, потрогав ему лоб. – У тебя жар.

На ее спутниц мальчик даже не взглянул. Все его внимание занимала только Беатрис.

– Ты плохо себя чувствуешь? – обеспокоенно спросила она.

– Ах, Беатрис! Ты настоящая христианка. Сколько в тебе терпения и сострадания, – сказала Мерседес, давясь приступами кашля, но Беатрис не обратила на нее внимания, так же как и на других дам, которые толпились вокруг Симонопио, причитая: бедный ребенок, какой ужасный рот, зато какие чудесные глаза.

Когда одна из них вознамерилась его погладить, как домашнюю зверюшку, Симонопио ей не позволил. Он еще более настойчиво дернул Беатрис за руку и отвел на несколько шагов в сторону, подальше от причитающих дам.

– Этот ребенок никогда не болеет, – заметила она, когда Симонопио потянул ее вслед за собой. – Ладно, сейчас вернусь.

Они уже удалялись, когда Беатрис обернулась и пожелала школьной подруге Мерседес Гарса скорейшего выздоровления, но та не расслышала, потому что как раз в этот миг свернула за угол.

Кто-то непременно должен был умереть первым – или первой – в тот далекий октябрь 1918 года. А раз так, почему, собственно, не Мерседес Гарса?

После встречи с дамами из казино она вернулась домой, попросила чаю с корицей и объявила, что приляжет отдохнуть. В полдень не встала к обеду, но никто не встревожился. Вечером с ранчо вернулся голодный супруг, ожидая, что жена встретит его и накормит ужином.

– Она неважно себя чувствует, сеньор, – сообщила кухарка. – Я уже звала ее несколько раз, но она не выходит.

Дверь в спальню была заперта на ключ. Мерседес не отзывалась. В конце концов Серхио Гарса влез в окошко, выходящее во двор. Его супруга лежала на боку. На столике стоял нетронутый чай с корицей. Чемоданы, с которыми они ездили в Игл-Пасс, штат Техас, были разобраны лишь наполовину, что само по себе было странно, потому что Мерседес была женщиной щепетильной и аккуратной. К тому же Серхио знал, что жене очень нравились купленные ткани и она собиралась в тот же день заехать к модистке, чтобы заказать новые платья с широкой талией для беременных. Все вышеперечисленное и так представляло собой достаточно красноречивую картину, но ужасные подозрения Серхио Гарсы подтвердились лишь в то мгновение, когда он подошел к своей жене и коснулся ее холодного лба.