Своенравная красавица - Сильвия Торп

— Обезоружен! — хладнокровно произнес Даррелл и вырвал шпагу из внезапно ослабевших пальцев противника.

Джонас стоял столбом, уставясь на Даррелла и безвольно свесив руки. Поначалу он не в силах был осознать, что смерть все-таки миновала его. Даррелл вручил свой клинок секунданту и взял шпагу Джонаса в правую руку. С трех сторон площадку окружала густая и высокая живая изгородь, а с четвертой — река, бурлившая теперь темными водами у кромки льда. Даррелл постоял, поигрывая отнятой шпагой, потом размахнулся, и оружие, описав дугу в морозном воздухе, плеснуло в стремительном потоке.

— По крайней мере хоть одну шпагу уже никогда не поднимут против короля, — проговорил он все так же холодно, а затем повернулся спиной к Джонасу и зашагал к таверне.

Джонас глядел ему вслед с перекошенным от ярости лицом. Он не ощущал благодарности за оказанное ему милосердие, только злость за свое быстрое и позорное поражение, за публичное унижение. В это мгновение его ненависть к Дарреллу Конингтону превратилась в неумолимую главенствующую силу, которой предстояло руководить его жизнью и не давать покоя до тех пор, пока он не расквитается с врагом сполна.

Сама дуэль и ее исход вскоре стали всеобщим достоянием, и это была последняя капля, переполнившая чашу его унижений. Джонас и никогда-то не пользовался особой любовью, а его обращение в пуританскую веру вызвало по всей округе, состоявшей в основном из убежденных роялистов, глубокое возмущение. Весть о его позоре была встречена с ликованием, ее повторяли снова и снова, ничего не упуская при пересказе, так что не прошло и суток, как Джонас пришел к выводу, что в будущем его жизнь в Конингтон-Сент-Джоне станет невыносимой. И он решил убраться вместе со своей уязвленной гордостью в Плимут, где можно твердо рассчитывать на радушие родных и с их помощью добиться того, к чему он так страстно стремится.

Заявление Джонаса об отъезде вызвало бурный протест со стороны его матери, но все ее причитания и рыдания не возымели действия ни на сына — чтобы передумал, ни на мужа — чтобы запретил ему ехать. В душе мистера Шенфилда шевелилось неприятное подозрение, что сын не повинуется такому приказу, и он предпочел это не проверять. А кроме того, он прекрасно понимал, какую жалкую фигуру являл собой его сын в недавнем поединке, и, хотя был глубоко благодарен Дарреллу, что тот пощадил жизнь сына, все же хотел бы обойтись без дальнейших осложнений между двумя молодыми людьми.

Так что Джонас, готовясь к отъезду, был избавлен от необходимости открыто бунтовать против отца. Когда все было готово и семья собралась в холле попрощаться с ним, оказалось, что куда-то пропала Черити. Старая нянька объяснила, что она понесла корзинку с подарками одному арендатору, у него дети болеют. Миссис Шенфилд, вся в рыданиях как из-за расставания с сыном, так и из-за того, что послужило тому причиной, горько произнесла сквозь слезы:

— Невоспитанная, неблагодарная девчонка! Даже не захотела отдать долг вежливости своему кузену и пожелать счастливого пути! Слишком много она возомнила о себе.

— Успокойтесь, мадам! Меня совершенно не заботит ее отсутствие, — скривился Джонас. — Мы не настолько горячо привязаны друг к другу, чтобы я томился желанием взглянуть на нее в последний раз.

— Это она нарочно, чтобы оскорбить тебя, — раздраженно крикнула мать. — Она будет наказана за это, обещаю тебе. — Слезы с новой силой хлынули из ее глаз, и она обняла Джонаса. — О, сыночек мой, умоляю тебя, не уезжай!

— Тихо, женщина! Мальчик уезжает всего лишь в Плимут, — оборвал ее довольно резко мистер Шенфилд. — И если бы он научился придерживать язык, то мог бы спокойно жить в своем доме. — Он поднял руку, чтобы остановить нетерпеливое возражение, явно готовое сорваться с губ сына. — Нет, Джонас, не хочу больше ничего слышать! Прав ты или нет, я не знаю, но в одном я уверен: если ты не способен подкрепить свои слова действиями, тебе будет безопаснее в Плимуте, чем здесь, в Конингтон-Сент-Джоне.

Джонас, проглотив ответную реплику, принялся прощаться с матерью и сестрами. С отцом они расстались прохладно. Уже на лошади отъехав от дома, он все не мог выбросить засевшие занозой в памяти слова Шенфилда-старшего. Джонас пребывал в отвратительном настроении, чему еще способствовала перспектива проехать верхом несколько миль в сильный снегопад. Несколько дней сгущались тучи, и вот с утра снег повалил уже по-настоящему. Встреча с Черити у самых ворот парка окончательно все испортила.

Одетая в плащ с капюшоном из алой ткани, какие носят деревенские женщины, она медленно тащилась на своем старом сером пони сквозь густой снег. Джонас натянул поводья, когда поравнялся с ней, и слуга, ехавший позади, тоже остановился. Джонас заговорил грубовато-иронично:

— Какая приятная встреча, кузина! Я тронут, что ты так спешишь домой, чтобы пожелать мне удачи.

Черити подняла голову. В черных глазах плясали чертики, хлопья снега покрыли волосы и яркий плащ, который очень ей шел.

— Что ты, кузен, разве я могла догадаться, что нужно поспешить? Мне казалось, что, прежде чем покинуть деревню, ты обязательно отправишься порыбачить. Но вижу, что ошиблась. — Она насмешливо смотрела на шпагу, висевшую у него на боку. — Как предусмотрительно с твоей стороны: оказывается, у тебя не одна.

Слуга не удержался и захихикал, но тут же притворился, что кашляет. Джонас повернулся в седле и окинул его взглядом:

— Поезжай вперед, любезный! Я потом с тобой разберусь. — Он подождал, пока приказание будет выполнено, и снова повернулся к Черити: — У тебя острый язычок, моя девочка! Берегись, он доведет тебя до беды.

Черити громко рассмеялась, откинув назад голову. Ее веселый смех зазвенел над заснеженным парком и вновь вызвал улыбку на губах отъехавшего слуги.

— Значит, теперь дьявол наказывает за грехи, Джонас? А ведь это не мой язык навлек беду. Вот твой точно погубил бы тебя, если бы Даррелл не проявил милосердия.

Джонас, и так уже побледневший от гнева, стал просто белым, а губы искривились в ядовитой усмешке. Все унижение той сцены у реки, вся непреодолимая зависть и ненависть к Дарреллу Конингтону нахлынули на него с новой силой. Он наклонился в седле, схватил за узду пони и заговорил тихо, внятно и злобно прямо в лицо Черити:

— Он еще не раз пожалеет об этом милосердии. Говорю тебе, кузина, наступит день, когда Даррелл пожалеет от всей души, что не убил меня, когда это было в его власти. Я не забуду и не успокоюсь, пока не увижу униженной и втоптанной в грязь его проклятую конингтонскую гордость. Перед лицом Господа клянусь!

Он отпустил пони и пришпорил свою лошадь, чтобы догнать слугу, а Черити, обернувшись, смотрела ему вслед, пока он не выехал за ворота и не скрылся из вида. Потом велела своей лошадке идти через печальный, притихший под снегом парк.

— Так кричит попугай, — сказала она вслух. — Много шума и пустые слова! — Но хотя она говорила с презрением, веселье исчезло из ее глаз и легкий холодок дурного предчувствия проник в сердце.

Пробежали недели, и Черити удалось если не забыть угрозы Джонаса, то, по крайней мере, убедить себя, что это пустая бравада. Джонас не возвращался в Маут-Хаус, не приехал даже на бракосочетание сестры в апреле, и родители тоже не навещали его, впрочем, мать регулярно отправляла ему ласковые письма. Настроения в Плимуте резко отличались от тех, что господствовали в округе. Мореплаватели, часто посещавшие этот город, богатые купцы, жившие там, поддерживали претензии парламента, и разделение между ними и по преимуществу роялистским населением сельских приходов делалось все более заметным.